Дрогнувшим голосом герцогиня провозгласила:
— Я хочу поднять этот бокал за вас, дети мои. За твое счастье, моя маленькая Рейн, и за ваше, мой дорогой Арман.
Рейн тоже подняла свой бокал, но Арман, взглянув ей в лицо, увидел сомнение в больших серых глазах, которое пробивалось сквозь ледяное спокойствие, — и вдруг вскочил на ноги.
— Умоляю простить меня, — хрипло проговорил он. — Мадам герцогиня, с вашего позволения… Рейн… ради всего святого, покончим с этим…
Но тут он осекся — бокал вдруг выскользнул из пальцев герцогини и старая дама с тихим стоном повалилась на стол. Хрусталь разлетелся вдребезги. Вино разлилось по скатерти, словно кровь. Рейн завизжала, и в ее крике не было и следа ненависти, только мучительный страх:
— Бабушка! Бабушка!
Арман бросился к герцогине. В столовую вбежала Элен, за ней по пятам спешила кухарка.
В тот вечер им так и не суждено было поужинать. Праздник по случаю помолвки Рейн Оливент и Армана де Ружмана не состоялся; и сапфировое кольцо так и не было надето ей на руку, потому что с Адрианной де Шаньи случился удар.
Ее перенесли в постель. Старуха была похожа на восковую куклу, разодетую в дорогие шелка и кружева. Правая сторона ее лица была перекошена, изо рта вырывались нечленораздельные хриплые звуки. Врач из Мужена, который пользовал герцогиню с тех самых пор, как она поселилась в Канделле, застал ее в этом плачевном состоянии среди всеобщего смятения и суеты. Арман уже успел сбегать на почту и отбить срочную телеграмму в Лондон матери Рейн, прося ее срочно прибыть в Канделлу.
Ближе к ночи приехала сиделка из Канн, которая заступила на ночное дежурство при больной. Другая сиделка должна была сменить ее утром. Из комнаты герцогини временно вынесли кое-что из мебели; теперь она казалась странно опустевшей — чужой, пахнущей лекарствами, как больничная палата. Старая женщина лежала неподвижно, как труп, живыми оставались только ее темные трагические глаза.
Рейн сидела рядом с ней у постели. Было уже далеко за полночь. Арман, глубоко обеспокоенный, отказался уезжать домой. Он остался внизу, стараясь помочь чем только мог.
Рейн забыла переодеться. Она скрючилась в кресле и казалась странно неуместной здесь, в этой комнате, в своем праздничном платье. Двумя руками она держала правую руку герцогини и механически гладила ее.
На нее столько всего свалилось за последние несколько часов, что нервная система не выдерживала. Девушка уже была не в состоянии испытывать ненависть или злость или вообще что-нибудь, кроме горя. Она любила бабушку, и ради этой любви простила ей то, что та сделала. Конечно, предстоит еще разговор с матерью, но не простить бедную милую бабулю нельзя! Да, старушка сделала злое дело, которое имело самые ужасные последствия, но она заслуживает прощения. Она должна выздороветь. Господи, как ужасно, как немыслимо, что она притворена к неподвижности, к состоянию полусмерти, здесь, в этом доме, который она так любила.
Вдруг черные глаза приоткрылись и посмотрели в лицо девушке. Едва слышно Адрианна де Шаньи прошептала:
— О, деточка моя… как я перед тобой виновата!..
В ответ на это трогательное признание Рейн, заливаясь слезами, поцеловала ее и негромко сказала:
— Я тебя прощаю, дорогая бабуля, — от всего сердца.
Таким образом мир в семье был восстановлен. А когда после полуночи еще раз заглянул доктор де Витте, оказалось, что пациентка мирно уснула и что пульс у нее стал ровнее и стабильнее.
Врач даже выразил надежду, что удар вообще не будет иметь серьезных последствий.
В конце концов сиделка уговорила Рейн пойти поспать. Если мадам проснется и будет ее спрашивать, за Рейн пошлют немедленно, пообещала медсестра, но сейчас мадемуазель нужно отдохнуть.
Однако девушка сомневалась, что сможет уснуть. Она спустилась в библиотеку, где около часа назад оставила Армана, которого Элен уговорила съесть бутерброд с курицей и выпить ее знаменитого кофе.
Он был еще там, стоял у открытого окна и смотрел на звезды. Рейн подошла к нему. «Вид у нее смертельно усталый», — подумал он и с огромной нежностью, без страсти, дотронулся до ее щеки.
— У тебя был ужасный день.
— Ты думаешь обо мне, о других и никогда — о себе, — прошептала она.
— Ерунда, — попытался усмехнуться он. — Как мадам герцогиня?
— Спит. Я ее простила, так ей и сказала. Я ведь тоже виновата.
— Ты? В чем же?
— В том, что таила в сердце эту привязанность, — бабушка ведь обо всем догадывалась, она очень чувствительная… это убивало ее.
— Любимая, она сама тебя чуть не убила — на пару с твоей матерью.
Рейн пожала плечиками:
— Странно, но я больше на них совсем не сержусь.
— Тогда ты просто святая!
Она прижала ладони к щекам.
— Ах, Арман, Арман, если бы ты только знал, как я далека от святости, ты меня не стал бы больше любить.
— Ты себя недооцениваешь, моя сладость.
— Вовсе нет, — вздохнула она горестно, — я слишком хорошо себя знаю. Я слабая. Я…
— Нет, нет, ты сильная! — перебил ой. — Я даже не знал, насколько ты сильная, до сегодняшнего вечера.
Она повернулась к нему, глаза ее были полны слез.
— Ты не представляешь, что со мной произошло, когда я узнала про эти письма. Я так всегда всем доверяла, и каково мне было обнаружить, что меня так подло обманули, предали…
Арман молчал, размышляя об очередной странности жизни: бывает, что нельзя доверять даже близким людям, а не только таким негодяям, как этот Клиффорд Калвер.
Рейн, как будто прочитав его мысли, спросила:
— Тебе не нравится Клиффорд? Ты все еще против него, да?
Арман отвернулся и некоторое время молча курил.
— Ну, трудно от меня ожидать, чтобы я хорошо к нему относился, — наконец ответил он. — Назови это банальной ревностью, если хочешь, — недостойное чувство, конечно, — или, скажем, интуитивным подозрением…
— Ну что за подозрение? Он же писал. Он действительно меня любит. И всегда любил.
Арман ничего не ответил. Она снова угадала ход его мыслей:
— Арман, поверь, эта девушка, Лилиас, ничего для него не значит. Он никогда не был с ней близок. Просто гостил у ее отца в Норвегии. Конечно, он был с ней любезен — а почему бы и нет, она очень хорошенькая. Но я — единственная любовь в жизни Клиффорда.
Арман бросил окурок в сад. Ему показалось, что звезды насмешливо перемигиваются в небе и то, что говорит ему Рейн, — тоже какая-то злая насмешка. Он знал то, о чем она даже не подозревала. Так просто было бы рассказать ей про Клиффорда и Лилиас Фицбурн и про свой подбитый глаз, который все еще побаливал. Но он ничего не сказал. Он ничего ей не расскажет, пока окончательно не убедится, что Клиффорд Калвер стал ей совершенно безразличен.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});