Читать интересную книгу Фёдор Достоевский. Одоление Демонов - Людмила Сараскина

«А насчет стишков скажу я вам, маточка, что неприлично мне на старости лет в составлении стихов упражняться. Стихи вздор! За стишки и в школах теперь ребятишек секут» — так было в его первых письмах. Он самоумалялся и уничижался, уговаривая себя: не умею, не учен, не должен. «Сознаюсь, маточка, не мастер описывать, и знаю, без чужого иного указания и пересмеивания, что если захочу что‑нибудь написать позатейливее, так вздору нагорожу».

Жалобы повторялись, но все чаще Девушкин проговаривался: «А вот у меня так нет таланту. Хоть десять страниц намарай, никак ничего не выходит, ничего не опишешь. Я уж пробовал».

Так приоткрывалась тайна литературной биографии героя «Бедных людей»: «пробовал» — но «слогу нет, ведь я это сам знаю, что нет его, проклятого; вот потому‑то я и службой не взял, и даже вот к вам теперь, родная моя, пишу спроста, без затей и так, как мне мысль на сердце ложится… Я это всё знаю; да, однако же, если бы все сочинять стали, так кто же бы стал переписывать?»

Но тот, кто испытал искус чистого листа бумаги и остро отточенного пера, обречен быть вечным рабом своего пристрастия. Как осторожно пробивалась в письмах Девушкина его тайная страсть, как робко пытался он хоть в шутку вообразить себя в желанной роли! «Ведь что я теперь в свободное время делаю? Сплю, дурак дураком. А то бы вместо спанья‑то ненужного можно было бы и приятным заняться; этак сесть бы да и пописать. И себе полезно и другим хорошо».

Пример других вдохновлял — и Макар Алексеевич упрашивал, умолял Вареньку, написавшую записки о детстве и юности, не бросать начатой работы, продолжить литературный труд: ему виделся в ее истории богатый сюжет.

Казалось, сам воздух Петербурга был напоен литературой, в каждом углу его таились или вовсю кипели литературные страсти. И как ни гнал их от себя Девушкин — он был с теми, кто писал, фантазировал, сочинял. В светлые и радостные минуты он высказывал вслух мучительно прекрасную мечту: «А что, в самом деле, ведь вот иногда придет же мысль в голову… ну что, если б я написал что‑нибудь, ну что тогда будет? Ну вот, например, положим, что вдруг, ни с того ни с сего, вышла бы в свет книжка под титулом — «Стихотворения Макара Девушкина»! Ну что бы вы тогда сказали, мой ангельчик? Как бы вам это представилось и подумалось? А я про себя скажу, маточка, что как моя книжка‑то вышла бы в свет, так я бы решительно тогда на Невский не смел бы показаться. Ведь каково это было бы, когда бы всякий сказал, что вот де идет сочинитель литературы и пиита Девушкин, что вот, дескать, это и есть сам Девушкин! Ну что бы я тогда, например, с моими сапогами стал делать?»

И взбудораженное воображение поэта рисовало Девушкину великосветских поклонниц и поклонников его таланта — «контессу — дюшессу» («ну что бы она‑то, душка, сказала?»), графиню В., литературную даму («говорят, душка такая она»), Ратазяева, запросто бывающего у обеих. А там — страшно даже подумать, что могли сотворить с человеком медные трубы.

Читателем, конечно, Макар Алексеевич был совершенно неискушенным. Но каждую книжную историю он примеривал не только к своим собственным переживаниям, но и к своему перу. Вступаясь за «литературные пустячки» Ратазяева, оправдывая его перед Варенькой, Девушкин как бы наперед отстаивал свое право на сочинительство как на милую сердцу пристань, посланную судьбой. Ведь Ратазяев, какими бы сверхъестественными гонорарами он ни похвалялся, был соседом по трущобе — той, где чижики мрут; и был своим — маленьким сочинительствующим человечком: «Он себе особо, он так себе пописывает, и очень хорошо делает, что пописывает».

Когда же Девушкину судьба послала настоящие книжки — «Станционного смотрителя» и «Шинель», — у него уже имелся свой подход. «Это (историю Самсона Вырина. — Л. С.) читаешь, — словно сам написал, точно это, примерно говоря, мое собственное сердце, какое уж оно там ни есть, взял его, людям выворотил изнанкой, да и описал всё подробно — вот как! Да и делото простое, Бог мой; да чего! право, и я так же бы написал; отчего же бы и не написал? Ведь я то же самое чувствую, вот совершенно так, как и в книжке, да я и сам в таких же положениях подчас находился, как, примерно сказать, этот Самсон‑то Вырин, бедняга. Да и сколько между нами‑то ходит Самсонов Выриных, таких же горемык сердечных!»

История пушкинского смотрителя оставляла надежду — судьба гоголевского Башмачкина ее отнимала. «И для чего же такое писать? И для чего оно нужно?.. Прячешься иногда, прячешься, скрываешься в том, чем не взял, боишься нос подчас показать — куда бы там ни было, потому что пересуда трепещешь, потому что из всего, что ни есть на свете, тебе пасквиль сработают, и вот уж вся гражданская и семейная жизнь твоя по литературе ходит, всё напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено!»

Макар Алексеевич не только порицал Гоголя, не только называл его повесть «злонамеренной книжкой», но хотел переделать, переписать ее. «Я бы, например, так сделал…» — таким стал способ чтения Девушкина. «А лучше всего было бы не оставлять его умирать, беднягу, а сделать бы так, чтобы шинель его отыскалась…»

Жизнь, однако, сыграла с Девушкиным злую шутку. Его мечты о славе были жестоко высмеяны, от обиды и отчаяния он запил, едва не угодил в пасквиль и взбунтовался: «А ну ее, книжку, маточка! Что она, книжка? Она небылица в лицах! И роман вздор, и для вздора написан, так, праздным людям читать… И что там, если они вас заговорят Шекспиром каким‑нибудь, что, дескать, видишь ли, в литературе Шекспир есть, — так и Шекспир вздор, всё это сущий вздор, и всё для одного пасквиля сделано!»

Да и сам мир литературы, к которому мечтал приобщиться Макар Алексеевич, оказался жестоким и вероломным. Здесь оскорбляли и унижали, травили и предавали. Здесь никто никого не щадил и минутная слава, если все‑таки она приходила, не могла защитить от злобы и зависти. Здесь каждый был за себя — и каждый норовил втащить ближнего своего в пасквиль и анекдот.

Но путь был выбран — раз и навсегда. «Займемся литературой», — призывал Девушкин Вареньку, хотя знал уже, что все прежнее для него потеряно.

В пользу литературы оставался единственный аргумент: «Я буду писать, да и вы‑то пишите… А то у меня и слог теперь формируется…»

Глава четвертая. Слава должна была прийти внезапно

I

Был ли первый роман Достоевского автобиографическим?

Двадцатитрехлетний инженер — поручик, дворянин, хорошего образования и блестящей литературной эрудиции, со способностями к сочинительству и со связями в петербургском литературном мире, мало чем походил на сорокасемилетнего пьющего чиновника, за тридцать лет беспорочной службы так и не поднявшегося выше переписывания бумаг. У автора и героя «Бедных людей» разная была бедность, разные литературные знакомства, разная судьба.

Но если считать, что сочинение — выдумка, фантазия — способно как‑то влиять на жизнь автора, Достоевский писал крайне рискованную вещь. У него, как и у его героя, впереди была неизвестность, позади — лишь эпистолярные упражнения и заброшенные черновики. Между тем мечтавший о литературе Макар Девушкин терпел фиаско, и его слог «формировался» впустую. Достоевский сочинял образ пропащего человека, несчастного горемыки, которого постигла житейская катастрофа. Не боялся ли чего‑то подобного вслед за героем и автор?

Как‑то, в который раз «обчищая и обглаживая» свой роман, Достоевский обнаружил в газете «Русский инвалид» впечатляющую статистику: «Лессинг умер в нужде, проклиная германскую нацию. Шиллер никогда не имел 1000 франков, чтобы съездить взглянуть на Париж и на море. Моцарт получал всего 1500 франков жалования, оставив после смерти 3000 франков долгу. Бетховен умер в крайней нужде. Друг Гегеля и Шеллинга Гельдерлин принужден был быть школьнымучителем. Терзаемый любовью и нуждой, сошел с ума 32–х лет и дожил в этом состоянии до 76 лет. Гёльти, чистый поэт любви, давал уроки по 6 франков в месяц, чтобы иметь кусок хлеба. Умер молодым — отравился. Бюргер знал непрерывную борьбу с нуждою. Шуберт провел 16 лет в заключении и кончил сумасшествием. Граббе, автор гениальных «Фауста и Дон Жуана», в буквальном смысле умер с голода 32 лет. Ленц, друг Гете, умер в крайней нужде у одного сапожника в Москве. Писатель Зонненберг раздробил себе череп. Клейст застрелился; Лесман повесился; Раймунд — поэт и актер — застрелился. Луиза Бришман кинулась в Эльбу. Шарлотта Штиглиц заколола себя кинжалом. Ленау отвезен в дом умалишенных»[82].

«Только что прочел о немецких поэтах, умерших с голоду, холоду и в сумасшедшем доме. Их было штук 20, и какие имена! Мне до сих пор как‑то страшно, — признавался Достоевский брату. — Нужно быть шарлатаном…»

Нужно быть шарлатаном, видимо, хотел сказать он, оборвав себя на полуслове, чтобы при таких примерах да иметь надежду. Нужно быть авантюристом, сумасбродом, чтобы жертвовать служебной карьерой ради химеры таланта, призрака славы. В его решимости было что‑то отчаянное и дерзкое — как вызов судьбе, себе, родственникам, которые с полным основанием могли считать его бессовестным лентяем, избегающим службы и проматывающим отцовское наследство. Он просил от всех лишь одного: подождать.