Читать интересную книгу Десять посещений моей возлюбленной - Василий Аксёнов

Я по Ерохе не соскучился, и год он прошатайся где-нибудь и одичай там окончательно, не затоскую, но нет его дома, и мыши обнаглели – непорядок. Видел вчера, зашел на кухню молока выпить, одну – на стол по ножке, как дядя Миша Винокуров, когда пьяный, без когтей на столб электрический, взобраться силилась. Шикнул, притопнул на нее – на пол, словно комок сырой грязи, шмякнулась, но шустро юркнула под шкаф. Папке сказать – тот сразу на нее поставит плашку. И ждать после будет, когда поганая воровка попадется, и спать не будет ради этого – азартный. Пока не стану говорить – к нему пока не подступиться.

Мама и Нинка брезгуют мышами. Не только ими. Еще и толстыми, жирными гусеницами жуков-навозников или, как их иначе называют, носорогов. Когда мне надо, этим пользуюсь – осечек не было пока.

По правде сказать, и его, Ероху, мыши не особенно боятся. «Рядом ходят, – говорит мама, – как товаришшы, чуть не в обнимку, тьпу ты, будьте вы неладны». Знают, что он у нас вегетарьянец – прослыл, наверное, на всю округу. Жрет сырые огурцы, клыки-то как-то не сломает, репу, брюкву и картошку прямо со скорлушой – те лишь хрустят, как в мясорубке. Да от сметаны и от молока пока не отказывается – не дозрел еще до полного отказа от животной пищи. Мышей и птичек он давно уже не ловит – остыл к промыслу. Но все же, лодарь, хоть бы поприсутствовал – так, для острастки. Дома, шатун, передохнет немного, откормится и отоспится, и опять в дальние палестины, в края неведомые уберется.

Будто и не кот Ероха, а Ерофей Павлович Хабаров, по прозвищу Святитский, землепроходец, бывавший, кстати, и в Ялани. Да кто тут только не бывал! На перепутье. И кстати – тоже из поморов.

У Буски зубы на Ероху чешутся, слюна течет, как на похлебку. Был бы и рад, наверное, его, однодворца своего малого, прижулькнуть где-нибудь, от глаз наших подальше, да понимает, что нельзя. Не объяснить ему, что можно. Жизни уж не лишать его, бродягу, а проучить лишь. Опять же его, Буску, вряд ли устроит такой половинчатый вариант. Хоть и не волк, но тоже зверь ведь, раб инстинктов.

Брожу по ограде, клюю носом – не выспался. Не запнуться бы за что, на грех, и не упасть бы прилюдно. Да на петуха бы не нарваться – опасаюсь. Взлетит сзади, когтями по спине, как альпинист в шипованных ботинках на снежную вершину, мне на голову и долбанет клювом, как ледорубом, по темени – за ним не станет. Я и без кепки даже, голоушем. Был когда-то, да не так уж и давно, и у Чеславлевых вредный петух. Марфа Измайловна его Красноголовым Депутатом величала, а дед Иван – Отяпой Лупоглазым. Кто такой депутат, знаю, а кто такой отяпа – нет. Что-то такое, значит, что одно другого стоит, если подходит к одному. Тоже клевался оголтело. Но тот, чеславлевский, куда был нашего смирнее – из-за угла, как тать-убивец, не наскакивал. А этот может. Чомбо и Мобуту.

С Рыжим вчера чуть не рассорились. Позавчера в футбол немного погоняли. После покоса, до кино. Унес Рыжий мячик к себе, в ограде бросил. Кобель у них, Загря, – весь изодрал его на лоскутки, как рукавицу. Рыжий: а я-то, дескать, тут при чем, не я же грыз! Еще бы ты, мол, не хватало. Тогда бы только зубы тебе выбить. Когда Буска проходит безмятежно и неторопно мимо дома Чеславлевых, как по нейтральной будто территории, у Загри, который лежит в это время на поляне возле палисадника, шерсть на загривке становится дыбом и нос сминается в гармошку. У Буски хвост даже не дрогнет, висит поленом, как обычно. Даже не рыкнет в сторону соседа, глаз не скосит, словно того и нет в природе. Что я тогда испытываю? Гордость. А уж про папку и не говорю.

Он, папка, мельком бросая на меня острый взгляд, из себя, вижу, выходит. Встал с койки, будь добр, будь бодр. Такое у него правило. Сам, наверное, придумал. И кто правило это, постановление ли устное, не выполняет, тот… Ну, словом, может схлопотать. Речь про меня и про Коляна. До Нинки он и не касается. А маму сонной я не видывал. Не только я, никто, наверное.

Глаза изо всех сил пялю, чтобы против моей воли они не закрылись и чтобы спящим не казаться. А то терпенне лопнет у него, у папки, встряхнет меня так, что сон надолго из моей головы вылетит и когда в нее вернется, неизвестно. Знаю. Испытано. Чтобы проснуться окончательно, способ такой мне не подходит. Как-нибудь уж и сам, думаю, справлюсь с одолевшей меня не вовремя сонливостью, без папкиной помощи, и держаться от него стараюсь подальше, и больше быть к нему спиной. Чай, и минует.

Так я, получив строгий выговор с занесением в личное дело и домашнее задание за поздние, как выразилась Нинка, гуляния под луной, в ограде навожу порядок. Щепы, прутья, палки накопились в ней со времени последней уборки – в подсобку их уношу. Валяется ли что не там, где положено, – доски, мешки, колун или лопаты, – на место определяю. Это как будто мы с Коляном виноваты. Так папка нам и говорит: где мы… ну, это… дескать, какаем… там и штаны, мол, оставляем. Горькая неправда. Само оно все как-то по ограде разбредается. И не такой уж непорядок: память-то если есть, где что находится, отыщешь.

– Косить уж сёдни не будем, наверное, в Култык-то не пойдем, – говорит мама, насыпая из подола в дюралевую сковороду курицам пшено.

Папка молчит. А я подавно.

– Давай, Коля, смечем копны, – продолжает мама, – то вдруг внезапно задожжит – вчера вон тучи с вечера ходили.

Папка никак не отзывается.

– Скосить всегда успем, – говорит мама. – Трава не перестояла. Свалить-то – свалим. Не уйдет.

– Тучи она вчера увидела какие-то?.. Тебе от страха показалось… А где, метать надумала она, коня брать будешь? – спрашивает папка. Сидит он под навесом, «в тенечке», концы троерогих деревянных вил ножом заостряет. – Копны-то на себе будешь таскать, ли чё ли? – Скажет и губы тонкие сожмет – старается.

– Пошто же на себе… Сходи к Плетикову, – говорит мама, отряхивая подол юбки. – Какой свободен, может… даст.

– Может, баба, не поможет… Может, даст, а может, нет, – отвечает ей папка.

– Дак уж сходить, узнать-то можно.

– А ты не вишь, пока чем занимаюсь?

– Вижу, – говорит мама. – Не день же будешь заострять их, эти вилы. Копен-то много, раньше надо начинать. Обдует вот, к одиннадцати и пошли бы.

– Тьфу ты, – говорит папка. – Брошу счас все и побегу, – взметнулся с чурки, к стене заточенные вилы приставил, мелкие стружки со штанов рукой смахнул. И говорит: – Ладно, схожу, а то спокою мне не дашь, сживешь со свету.

– Какой спокой? Пора такая… В долгах, как говорится, не деньги, в копнах не сено. Собрать бы как вот?

– Соберется твое сено.

– Быват по-разному. Погоды-то не будет.

– Ну, затянула свою песню, кто б на гармошке подыграл… Душу проест наскрозь, пропилит. Чё за порода за такая!.. Быват. Быват, корова по небу летат, а бык в анбаре подметат. Чё уж ей в голову втемяшится, ничем не выбьешь!

Глянул на меня папка – как фотовспышкой осветил. А я, хоть будто и ослеп, но глаза еще больше вытаращил. Не на него, а на ворота – заметил в них какую-то вдруг будто неполадку.

Ох, думаю.

Мотнул папка головой – уж чересчур ему не нравлюсь я сегодня. И вышел резко из ограды.

Гора как будто с плеч моих свалилась – Джомолунгма.

Ну, виноват немного, признаю. Солнце взошло уже, он тока заявился. Не первый раз, надо сказать. Всех все до этого устраивало, тут вдруг… Ладно, допрос с пристрастием не учинили. Еще Колян меня подвел. Мог бы сказать, что, мол, не видел. Никто бы ему, сверхчестному, как Павка Корчагин, за это его длинный, как у Буски, язык не вырвал и на съеденье Буске же не бросил. Но все это мелочи жизни, и совесть меня за это зверски не мучает – не уголовник. А страдать мне, как я понимаю, приходится, по большому счету, из-за распоясавшихся не в меру заокеанских империалистов. Папка из-за них уже неделю целую не в духе – из-за того, что, бесцеремонно опередив нас, русских, на луне высадились. И мне, конечно, это неприятно. Но тут-то я уж точно ни при чем. Все претензии к нашему правительству и партии родной – прошляпили.

Колян идет с водой с Куртюмки. Возник в воротах. В ограду, выпучив глаза от напряжения, прошел, из ведер воду в бочку вылил. Коромыселко, папкиных рук изделие, под стреху сунул. В иной-то день тут, возле бочки, и оставил бы. А я б ему и попенял и про штаны-то бы напомнил.

– Хватит? – спрашивает у мамы.

– Ну, бочка полная, так хватит, – отвечает ему мама.

– Завтра ты будешь таскать, – говорит Колян мне.

Молчу. Не слышу будто – так уж занят.

Сел я, утомившись, на муравку, спиной к заплоту приткнулся. Солнышко в лицо светит. Задремывать, было, начал.

– Здрасте!

Глаз приоткрыл и вижу:

Рыжий заявился.

– Колян! – говорит он, Рыжий, с ходу. – Анька Белозерова из Норильска к матери приехала!

– С отмороженным носом, – вставляю я.

– Ну и чё? – говорит Колян. Щеки у него, как у хомяка, надутые: горох ест опять или морковку. Когда успел, уж огородчик посетил и овощей там поубавил – для одного него как будто и сажают.