Читать интересную книгу Десять посещений моей возлюбленной - Василий Аксёнов

Я как чему-то будто подчиняюсь… Не по характеру мне это, не по нраву.

Письмо в карман рубахи спрятал – в левый.

Встряхнуться надо… то – как Рыжий… не раскисать же так, как он.

Тот, только чуть, и тут же в чувствах, весь исстрадается, как ненормальный. А только чуть – не каждый чуть ли месяц.

Я так себя не поведу… как-то иначе.

Вступил в ограду.

Папка, сняв потную и мокрую от дождя рубаху – висит та, рубаха его, на торчащем в амбарной стене штыре, – под прибитым к столбу рукомойником моется. Тело у него белое-белое, как сахар-рафинад. А шея – бурая – так загорела. Громко плещется. Спину пытается достать руками.

Колян сидит под навесом на чурке. Даже и сетки с головы не снял – в сетке. Надул щеки, как хомяк. Грызет что-то. Плюшшатки гороха.

– Привет, – говорю.

– Виделись, – отвечает.

Волосы на голове его мокрые – в хохол слиплись.

– На петуха похож ты, – говорю.

– Бы-бы, бу-бу, бы-бу, бы-бу, – с полным-то ртом, бубнит там что-то.

Комаров из лесу нанесли, слепней – летают по ограде.

Мама вышла на крыльцо. Зовет:

– Есть идите.

Не сразу собрались. Коляну – тому, как всегда, особое приглашение нужно. Раз пять особо пригласили. Дождались. И он, Колян, за стол уселся.

И без него мы начали. Обедаем.

Молчим. Каждый о своем. А я уж точно.

Потом:

– Ну, как трава? – спрашивает мама.

– Трава как трава, – через какое-то время, прожевав и проглотив пищу, отвечает папка. – В прошлом го́де была лучше.

– Какая есть. Скосить и сохранить бы, – говорит мама.

– Не за большим делом, – говорит папка.

– Ну, уж как Бог даст, так и будет…

– Опять ты с Богом, Бог-то тут при чем?.. Там, по краям-то вроде гуще, а в центре жиденько… да ладно.

– Ладно, ладно, как не ладно, – говорит мама. – Не управишь. Ниче не сделашь уж, какая уродилась… Дождь-то стихает вроде, нет ли?

– Счас, может, и стихат. А к вечеру припустит, – говорит папка. Ест он всегда с охоткой и не медленно. Жует часто и резко. И от еды не любит отвлекаться. Пока голодный, он – сердитый.

Суп хлебаем. Овощной. Мы со сметаной, мама – без.

– Опять перекалила, – говорит папка. – В рот не возьмешь.

– Дуйте на ложки-то, не торопитесь, – говорит мама.

– Есть-то когда, все дуть-то будешь?

– Ну, помаленьку.

– Помаленьку!

– С печки сняла бы, остудила.

– С него, с остывшего, чё толку?

– Ну, не глотать же, как свинец.

Пока Колян ходил на кухню за водой – горячий суп холодной запивает, – хотел ему в тарелку соли ложку плюхнуть. Не стал. Папки бы не было тут, бухнул. Скривил бы рожу-то, я посмотрел бы.

Нинка сидит – в тарелку носом ткнулась. Хотела книгу рядом положить. Но не решилась. Лежит книга ее на подоконнике. Стихи. Эдуард какой-то, Асадов. Будьте счастливы, мечтатели. Открывал, заглядывал: бабское. Закладка в книжке – засушенная ромашка.

На второе – жареная щука.

Я редко когда ем рыбу – отказался. Гарнир к ней был – поел картошки.

Пообедали. Молока попили. Папка и мама – чаю. Он – теплого – то ли дело, по его словам. Она, как обычно, – кипятошного, шкура во рту с которого облазит и кишкам одна досада, по его же выражению.

Мама в огородчик отправилась – гряду с укропом прополоть. Папка – за газеты уселся. Нинка посуду стала мыть.

А мы с Коляном пошли на рыбалку.

Выудили из бобровской шиверы десять харюзей. На паута. В доме, на окнах, их еще поймали. Хоть и сезон для них, но в дождь-то где-то прячутся. Не мелких белячков – черных, увесистых. Он, Колян, двух только выдернул, а пять у него сорвалось – плохо, мол, взяли. На этот раз не стал с ним спорить.

Про американцев, пока на Бобровку шли и обратно, поговорили. Про китайцев. О политике Колян может сутками бухтеть, его не переслушаешь. Я ему только поддакиваю – в этой теме не подкован. Знаю лишь, что одни империалисты ненасытные и провокаторы добрые, а у других была культурная революция и всех воробьев они, ребята с матершинным названием, во главе с Великим Вождем Мао, однажды истребили. Глупость, конечно, необыкновенная. Вот мне и этих знаний предостаточно. Читать газеты не могу себя заставить. Стыжусь этого, но ничего с собой поделать не могу – тут же усну, на первой строчке. В эти дни в Америке проходят массовые демонстрации протеста против агрессии США во Вьетнаме… Ну, прочитал – ну, проходят. В Ялани тоже многое что происходит. Книги вот – да. Конечно – не любые. А вот уж с папкой они спорят. Иван Захарович сказал бы до усеру. Пока, набычившись, не разбредутся. И то не сами – мама их попросит Христом Богом. Про необыкновенное здание, которое он, Колян, мечтает спроектировать в Исленьске. Мало что понял я из этого, но головой-то покивал: ну, ты, братуха, мол, и гений. И тут – какую бы плотину на Бобровке он соорудил – между Яланской и Колеснинской горами. Здесь уж я с ним категорически не согласился: рыба ж не сможет в речку подниматься. Зато, мол, жить на море будешь. Я и без моря проживу.

День худо-бедно как-то к вечеру приблизился.

Поужинали. Хлебом с молоком. Папка и мама – опять чаем. С утрешними еще оладьями – папка их любит, больше – шаньги.

Денег у мамы на билеты попросили – своих не имеем. Пошли в кино. «Анжелика и король» – афиша не сменилась. Колян и Нинка видели его уже в Исленьске. Хорошее, спрашиваю. Ничё, говорят. И сам знаю, что хорошее.

В клубе уже расстался я с сестрой и братом – дальше пути наши расходятся, сойдутся дома. В какое время, не наметили.

Рыжего нет – в найме у родной сестры, в городе, будущий мотоцикл «Восход» отрабатывает. Все вокруг об этом уже знают. Сам же он и оповестил всех, чуть не за месяц до отбытия, – давил на жалость. Пожалели. И утешали, как могли: цель, мол, оправдывает средство. Вроде утешился. Рук на себя не наложил. А уж горазд закатывать подобные спектакли. Сам и актер и режиссер. А мы – и зрители одновременно, и участники. В ладоши вот только после очередного спектакля не хлопаем, чувствуя себя оплеванными и освистанными. А с него, постановщика и исполнителя главной роли, как с гуся вода. Только что рвался на тот свет, тут же – в футбол играть или на танцы. Ему в актеры бы идти – такой талант зря пропадает, – а он в разведчики настропалился. Будь бы он, Рыжий, одним словом, здесь, о месте мне не надо было бы заботиться.

К ребятам, друзьям моим – Вовке Балахнину, Витьке Гаузеру, по прозвищу Маузер, и Валерке Крошу, по прозвищу Гаврош, – не втиснуться. Из них самих чуть внутренности не вылазят – как сельди в бочке. Те лишь поржали, жеребцы: влезай к нам, дескать, на коленки! Будет некуда, и влезу. Пробиться к передним рядам даже и не пытаюсь. Только галерка. Она всегда под нашей оккупацией. Тут мы, если тоскливое кино, и бутылку сухонького, кисленького, а то и крепленого, сладенького, распить можем. И я, бывает, за компанию. Тут нам уютно.

Возле Бажовых Гали, одноклассницы, – свободно. Меня ждала, рукою охраняя кресло, или из наших же кого-то. Кивнула, вижу, улыбнувшись, – значит, и я входил в число. Подсел. Доволен. Красивая она, конечно. Очень. Если бы к ней так не привыкли, а то – с яслей еще, росли-то вместе. Но замечать и мы вдруг стали, я – не последний. Нос у Гали аккуратный, с маленькой горбинкой. Не пипка, каким был он у нее, помню, в детстве, – вздернутым. Не носатая, сказал бы папка. И говорит. Вроде и не внимательный, но где-то разглядел. Мол, не в отца пошла, Ивана Павловича. Уж у того-то, дескать, нос – не нос, а собака на берегу, смотришь и ждешь, когда залает. У дяди Вани нос, и вправду, добрый. Шнобель — как говорит Рыжий. Так он и сам – верста коломенская – отец-то Галин, дядя Ваня. Глаза у нее большие, выразительные. И затылком взгляд ее почувствуешь. Искоса ими не глядит, всегда прямо. То были, помню, ручки-ножки, как дети малые рисуют, теперь – фигура. Ладная. Преобразилась она, Галя, за один этот год, как-то разом. Была такая – в этом смысле – никакая. Вроде и та, да и не та. Как подменили. И волосы мне ее нравятся – светло-русые, с отливом золотым; коса толстая, то ее спереди опустит, как сейчас, то перекинет ее на спину. Канат канатом. Раньше ей, Гале, доставалось – за косу в школе ее дергали. Теперь – нет, кто посмеет – сразу станем на защиту; мелкому – уши надерем.

Кафку-то дочитала, спрашиваю. Да нет еще, говорит. Читай, читай, мол. Ладно, дескать.

– Надо, верну.

– Да нет, дочитывай. Идет, мол, медленно.

Ну, ничего, и у меня не залпом прочиталось.

Еще в такую-то погоду… и там уж все так беспросветно.

Кино началось. Понятно сразу – интересное. Умеют французы ставить. Хотя бы тот же «Фантомас» вон. С Луи де Фюнесом. И где Ален Деллон играет – тоже. И Бельмондо где – не уступит. И этот… как его… в «Разине»?

И Галя, одноклассница и подружка моя, рядом – локтем ее чувствую – горячая. Платье на ней – зеленое, цветастое, приталенное, с коротким рукавом. Руки – по локоть загорелые, светло-коричневые, с золотыми тоже блестками – пушок волос на солнце опалился. На безымянном пальце левой руки – колечко серебряное. Часики маленькие на запястье. В золотом корпусе и с золотыми цифрами и стрелками. Ремешок лакированный, белый. Ладони длинные и узкие. Я как-то грел их ей зимой – не выпускал из рук их долго – не забываю.