Читать интересную книгу Первое «Воспитание чувств» - Гюстав Флобер

Анри, совсем недавно упрекавший себя за то, что не изведал всех тех немыслимых роскошеств чувства, о коих трактовалось в книжках, теперь с каждым днем открывал новые оттенки переживаний, о каких и не мечтал, тот ни с чем не сравнимый трепет, что приводил в замешательство его самого. Дойдя до такого состояния, он почел себя на вершине любви: разве не заставили его проделать шаг за шагом весь путь по ее заколдованным тропкам к тем высотам, с которых очарованному взгляду приоткрывается вся жизнь; не испытал ли он там особой надежды, удивленного предчувствия чего-то необычайного, не сменялось ли это колебанием, отчаяньем, чтобы снова подстегнуть желание и привести к триумфальной победе над всеми сомнениями, — и не пришел ли он наконец к любовному блаженству, которое не мог не счесть естественным приобретением души?

Они назначали свидания в городе: на углу улицы, на площади, и каждый норовил прийти туда первым. Издали улыбались друг другу, подходя к назначенному месту, а затем он предлагал ей руку, и они шли дальше, как муж и жена, как любовник и его возлюбленная; Анри гордился тем, что с ним такая красавица, мадам Эмилия, торжествующая от того, что идет рядом с таким молодцом, придирчиво оглядывала всех встречных женщин, удостоивших Анри взглядом.

Они беседовали о самих себе и собственной любви, ибо в густой толпе прогуливались преимущественно для того, чтобы полнее прочувствовать свое одиночество; но при взгляде на них, поспешающих мимо по тротуару, можно было предположить, будто они торопятся потому, что, подобно остальным прохожим, опасаются что-то упустить.

Бывали дни, когда, испытывая неясное беспокойство относительно собственного счастья и становясь грустнее обыкновенного, они мало говорили и больше, нежели когда-либо, любили друг друга; нанимали фиакр, садились друг к другу лицом и, держась за руки, уносились мечтами прочь, укачиваемые мерным движением крашеной деревянной коробки, возившей их по бесконечным бульварам… Анри размышлял о счастливых парах, которым дано путешествовать вместе, удобно расположась в своей берлине, неторопливо катящейся по приветливым летним дорогам Швейцарии или Италии в какой-нибудь вечер после долгого знойного дня, когда уже можно поднять голубые шелковые шторки, чтобы полюбоваться плавными линиями гор и всеми прихотливыми сюрпризами пейзажа, — но тут мадам Эмилия невольно улыбалась и называла его ребенком.

Однажды — увы, такое случилось только один раз — Анри под предлогом каких-то семейных дел вышел рано, предупредив, что вернется поздним вечером, и мадам Эмилия поступила так же, сказав, что намерена зайти во множество мест, отобедает у мадемуазель Аглаи, а домой вернется только в час, когда заканчиваются театральные спектакли.

В сотне шагов от входной двери особняка мсье Рено они встретились и отправились в Сен-Жермен, чтобы провести там целый день. Когда они почувствовали, как цепочка вагонов полетела по рельсам вдаль, ими овладела неукротимая надежда, казалось, они уезжают навсегда, оставляя позади прошлое и начиная новую жизнь, в которой грядущее будет зависеть только от них, во всем подчиняясь их любви. Пролетая сквозь тоннели, они сильно сжимали друг другу руки, но, когда в вагоне снова становилось светло, усаживались чинно, как подобает, поскольку были там не одни. Половину суток — с одиннадцати утра до одиннадцати вечера — они прожили вместе, эгоистически отъединившись от прочего мира, как если бы превратились в тех двоих, что были созданы при начале творения; они одни вкушали пищу на траве, одни гуляли по полям и отправились домой в сумерках, более счастливые, чем все монархи земные. Именно от подобных воспоминаний, если таковые имеются, у семидесятилетних стариков теплеет в пояснице и накатывают сожаления об ушедшей жизни.

Прежде всего любовники обменялись локонами, пообещав не расставаться с ними никогда, затем пришел черед колец, потом они заказали свои портреты у миниатюриста и оправили их в маленькие коробочки, каковые открывали по сотне раз на дню. Анри был изображен в халате, неплотно запахнутом на голой груди, с глазами, устремленными вдаль, и с развевающейся на ветру гривой волос; мадам Эмилию художник написал анфас, на портрете она сидела, улыбаясь, одетая в то самое обожаемое Анри желтое платье, которое делало ее такой прекрасной, особенно по вечерам.

Все же папаша Рено, должно быть, самою судьбою был предназначен в мужья — он не замечал ничего, хотя подчас казалось, что неосмотрительность наших возлюбленных неотвратимо должна бы вызвать к жизни одну-другую из тех коллизий, что расцвечивают существование почтенных буржуа, придавая кое-чему в их жизни некие пропорции искусства. Тысячу раз на дню мадам Рено входила в комнату Анри, а тот — в ее апартаменты; как только их пути по дому пересекались, они тотчас заговаривали друг с другом вполголоса, из дома они выходили почти сразу друг за другом и таким же образом возвращались; мало того, перед всеми, кто посещал особняк, они почти признавались в некоей интеллектуальной близости, из-за которой, как уверяли оба, им очень нравилось проводить много времени в разговорах.

Особенно это касалось мадам Рено — она не отдавала должной дани той сдержанности, что свойственна слабому полу; так, однажды поспорила с Анри, что будет пить из его стакана на протяжении всего обеда, и проделала это под носом у ничего не заподозрившего супруга, целиком занятого изложением некоей замысловатой истории.

Такого рода замаскированные оскорбления супружеской чести ее весьма забавляли; к примеру, стоило заговорить при ней о любых двух вещах, мало-мальски пригодных для сравнения или хотя бы некоторого сближения, она тотчас брала этот сюжет в свои руки и напускала довольно туману, малопонятного для прочих, но совершенно прозрачного для Анри и имеющего смысл настолько же для него хвалебный, насколько уничижающий ее благоверного, отчего наш герой сам иногда приходил в смущение, хотя все это и льстило его самолюбию.

Впрочем, бедный наш супруг нашел бы донельзя прохладный прием, осмелься он только заметить вслух, что свет у Анри по вечерам гаснет гораздо раньше, нежели обыкновенно, в то время как в комнате мадам Рено его не гасят допоздна, или пожалуйся он на двери, начавшие громогласно скрипеть по ночам! Но он слишком рано задремывал и слишком громко храпел, чтобы насторожиться. И как это у него чертовски славно выходило!

Однажды, в первый год их совместной жизни, она закатила ему ужасный скандал по поводу шали, подаренной горничной на именины: к счастью, подобные истерики никогда не возобновлялись, в противном случае дела пансиона могли бы покатиться под гору. И потом, по правде говоря, он вовсе не думал о том, действительны или же мнимы добродетели его супруги, главное, чтобы она исправно вела их общее хозяйство и льстила самолюбию родителей его постояльцев нотками материнской заботливости в голосе, подавала бы ему страсбургские войлочные туфли, а по вечерам перед тем, как укладываться спать, — неизменную чашку отвара, и всякий раз выказывала удовольствие от тех приправ, что он изобретал к салату, и от его каламбуров, отпускаемых при поглощении десерта, — большего ему и не требовалось. К тому же он был занят зарабатыванием денег и имел склонность рассматривать все, что предлагала ему жизнь, исключительно в благоприятном свете. В то время, о котором идет речь, он как раз задумывал новый учебник для соискателей степени бакалавра по ведомству изящной словесности, каковой придал бы весу и значимости его образовательному заведению; к последнему он в следующем году замыслил присовокупить литературный атенеум[42] для тех, кто делал первые шаги на этой славной ниве.

Казалось, мадам Рено снова прониклась к нему очень теплым чувством: по вечерам перед расставанием она подставляла ему лоб для поцелуя, а после завтрака увлекала его, как встарь, погулять по саду, чтобы поговорить спокойно, пока она обрезает ножницами веточки с цветами шиповника; Анри из своего окна смотрел, как они прохаживаются, терзаясь бесполезными попытками представить себе, о чем это они там беседуют, и помимо воли примечая, что сердце престранно сжимается от ревности, впрочем быстро умеряемой иронично-нежным взглядом той, кто явилась ее причиной! Штиль наступал быстрее, чем на водах, усмиренных знаменитым Нептуновым «quos ego»,[43] приводившим в такой восторг моего преподавателя риторики.

Ему хотелось лишь узнать, почему она так искусно изображает супружескую любовь и не оказывается ли притворное чувство, пусть лишь на минуту, искренним, ведь он так добр, этот бедняга Рено, он вполне достоин любви, вот и Анри к нему очень привязан, он почти готов раскаиваться, что столь низко обманывает доверие наставника.

— Неужели ты можешь в такое поверить? — в сердцах выкрикивала она.