поняли: госпитальная жизнь кончилась, здесь ты уже не раненый, а опять солдат.
— Старшим назначаю Скалова. Очистить от снега фронт казармы, дверь, окна.
— Есть, — ответил Серега и, резко опустив руку от шапки, хотел было идти.
— Что такое «есть»? Как положено отвечать?
— Есть очистить от снега фронт казармы, дверь, окна…
— Выполняйте!
Заготовляли дрова для кухни, вытаскивали из землянки матрасы с нар, перетряхивали их, выметали мусор, пол и нары застелили свежей хвоей, гремели печкой-бочкой из-под горючего.
— Товарищ командир, — перед Климовым вытянулся Скалов, хитрющие глаза наивно потуплены, — фронт очищен, дверь тоже, а вот окон всем народом обнаружить не могем!
Климов оглядел фасад, зашел в землянку. Скалов — следом:
— И снаружи нет, и внутри нет, — разводил он руками.
— Значит, вовсе нет, — сказал интендант.
— А как же приказ?
— Какой приказ?
— Вы приказали очистить фронт, дверь, окна. Приказ — закон, докладывать о выполнении не могу, так как окна… Может, их прорубить сначала? Поясните.
Климов махнул рукой и под сдержанный смешок солдат, находившихся в землянке, быстро вышел.
С этого момента его словно подменили, он перестал разыгрывать из себя строевого командира. Как мы после узнали, интендант только что вернулся из стрелкового полка, где интендантов всего округа в течение целых двух недель обучали строю, как рядовых. Но хозяйственники — народ грузный, степенный: ногу поднять да еще носок вытянуть и не покачнуться при этом — не может, руку как положено к козырьку приложить не умеет, а команд, да еще строевых, они отродясь — то бишь, вступив в интендантство, не знали. Оказывается, не просто быть строевиком, солдаты — это не шаровары да гимнастерка, налитые щами, набитые кашей, у них еще голова и даже нервы есть, следят за тобой не одной парой глаз, все-то подмечают. А какой Климов строевик, до войны он в колхозе завхозом был, в армии его по специальности использовали почти что с первого дня призыва, да не в какой-нибудь войсковой части, а в госпитале. За усердие и звание присвоили.
Недалеко от входа в землянку сиротливо стояла старая березка, сук ее от развилки, словно жилистая, узловатая рука, протянулся чуть ли не до кровли нашего таежного убежища. Под березкой чернел пенек. Возле него солдаты под командой старшины Подниминоги мастерили пищеблок, что-то вроде очага, вмазывали котел. Еще немного — и заваривай щи-каши.
Интендант присел на пень у березы, достал трубку — Сталину, должно быть, подражал, как многие командиры, — набил трубку махоркой, раскурил, сделал глубокую затяжку и поперхнулся. Откашлявшись, подозвал Подниминоги:
— Старшина?
— Так точно, механик-водитель, — отвечал Иван вольно, как равный равному.
— Сверхсрочник? — спрашивал Климов, тянул легонько из трубки и держал ее головку в руке, грея озябшие пальцы. Меховые рукавицы его болтались, пришитые тесемками к рукавам полушубка. — Сверхсрочник, говорю? — Интендант наморщил лоб, устремив взгляд на старшину.
— Не хотел бы, да война по-своему распорядилась, — вздохнул Иван.
— Не тужи, служба, не ты один… Вот что. Назначаю тебя старшиной команды, принимай-ка имущество. Не возражай, командовать по форме я не очень-то способен, но на своем настоять могу. Да и не неволю я тебя, сам понимать должен. Коммунист? Тогда тем более…
И старшина узнал, что к утру должны прибыть тракторы с санями, привезут на всю команду полное довольствие, надо уметь хранить его и расходовать по норме, «дп» ждать неоткуда, а потрудиться придется: поленницы разбросаны далеко друг от друга, послезавтра подадут первый эшелон — надо не менее двух раз в сутки горячее людям — утром, перед уходом в тайгу, и вечером с возвратом, на обед сухое будет — хлеб, тушенка, сахар.
— Мозгуй, старшина, задачка не из легких. Назначай повара, дневальных. Можешь поочередно, а лучше постоянных — из слабосильных. Есть тут один курослеп, Сапун. На работу — затемно выходить, и вертеться затемно надо, еще заблудится где. Кашеварить сможет. И хромой цыган, что окна не нашел… — Климов усмехнулся, потянул трубку, потухла. Он сунул ее в карман, свернул «козью ножку» и сразу задымил, что твой паровоз на подъеме. — Старшим дневальным хромого поставь. Ну, а третьего сам найдешь. Я буду, как говорят, на переднем краю, в тайге, чтобы простоя — ни минуты. Да не забывай, граница рядом. В общем — бдительность. Вот и все, старшина. Выполняй!
Иван козырнул и, четко повернувшись, пошел в землянку.
— Поднажми, хлопцы, — послышался оттуда его густой спокойный голос.
На другой день было все так, как говорил Климов. Еще затемно он увел людей в тайгу. Разгружать и принимать довольствие пришлось нам, хозкоманде, вторым дневальным старшина оставил меня, ссылаясь на то, что я тоже плохо вижу, да и мозговые центры могут «разойтись», приступ случится — и протянешь ноги на холоде, а здесь все же тепло. Я молча согласился на пока, а там, думаю, видно будет.
Тракторов понагнали — только успевай грузи. Ребята, вернувшись из тайги, буквально валились с ног и тут же засыпали. Я заступал на пост у входа в землянку и поддерживал огонь под котлом, чтобы утром не разжигать: подкинул сушняку — костер готов.
Ночью тайга казалась еще таинственней. Малейший ветерок там, где-то наверху, тронет заснеженные кроны — посыплется снег, зашумит, и кажется: какой-то зверь бродит по лесу, вот-вот ринется на тебя. А то неведомая птица прокричит, ей отзовется другая — и опять тишина. Говорят, и медведи здесь водятся, и тигры, есть и рыси, и всякие кошки. Подбираются все эти кровожадные твари к оленьему заповеднику, что неподалеку от нашей вырубки. Только в заповедник им не проникнуть — он огорожен высоченным забором из стальной проволоки.
«А мы ничем не огорожены», — думается мне. Я дышу на затвор винтовки, пробую, не застыл ли — ночью мороз еще в полной силе. Винтовка в руках, а страх холодком накопляется где-то под сердцем, так что дышать становится тяжело. В такие минуты я встаю, подбрасываю дров в костер, захожу в землянку, подкидываю полешка два-три в печь и, набравшись смелости от спокойного храпа товарищей, словно еще раз убедившись, что я не один в тайге: крикну — ребята мигом придут на выручку, снова выхожу