– Что желаете? Что интересует?
Роскошно одетым они задают эти вопросы искренне, одетым хуже – фальшиво. Черт их знает, таких посетителей, думают продавцы. Сопрут еще что-нибудь. Упредить надо, спугнуть.
– Подсказать, может?
И я доставал из рукава секретную толяновскую карту. Карту, которая бьет все козыри всех любопытствующих продавцов.
– А у вас есть Pixies?
Удар ниже пояса. Откуда ему, молодому калужскому или рязанскому парню, знать эту команду, обожаемую узким коллективом панков-эстетов? Ему, штатному купчишке крутого музыкального магазина? Какие такие Pixies? Дай бог, если он знал группу Oasis. Или NoDoubt.
Стыдно становилось некомпетентному продавцу. Понурив голову, он уходил. А я продолжал рассматривать музыкальную продукцию, прикидывая в уме: получу зарплату, куплю это, это и это.
Год спустя зарплату я уже получал на радио. Я работал на «Радио 7 на 7 холмах», пятое-седьмое место в рейтинге, заходишь в какой-нибудь супермаркет, а там анонс моей программы крутится, с моим голосом анонс.
Умышленно ли, нет, но я распоряжался эфирными фишками Толяна, как ушлый плагиатор. Кому в Москве известны фишки тамбовского радиогуру Анатолия? Тут вам и «в печь» было, реже – «отстой», fuck, к сожалению, не использовался. «Радио 7» позиционировала себя как станция культурная и дружелюбная.
…Прошло еще какое-то время, и я сдружился с Андреем Заблудовским, музыкантом из той самой группы «Секрет». А потом стал писать сценарии для телевизионного сатирического журнала «Фитиль», которым руководил Игорь Угольников. Тот самый Угол. Создатель самой уморительной стебной программы «Оба-на», на которую меня подсадил Анатолий.
И когда я сидел в гостях у Андрея, мы пили вино, а по радио вдруг неожиданно заиграли Pixes, меня и посетила вдруг эта самая мысль: Анатолий незримо ведет меня по жизни, как поводырь бородатого слепого странника.
А потом позвонил мой тамбовский друг Олег.
– Позавчера, – рассказывал он, – сидели в кабаке новом, «Жу-Жу» называется. Толян был. Выпил крепко, к стене головой прислонился. Знаешь, что сказал?
– Что?
– Петров приедет…
И я приехал. Зимой приехал две тысячи двенадцатого года.
Я и Олег пришли домой к Анатолию, принесли с собой водку. Стол оперативно сервировала девушка Анатолия, молодая и утонченно-красивая, к сожалению, не помню, как ее звали. Она быстро нарезала сыра и колбасы, поставила тарелку с солеными огурцами. Огурцы были восхитительны.
Мы пили водку, слушали TheBeachBoys и говорили о Лимонове. И я, и Олег, мы возносили хвалу Эдуарду Вениаминовичу. Я – как писателю, Олег – как политику. Анатолий долго нас слушал, и слушал внимательно, а потом вдруг произнес:
– Лимонов – Троцкий-light… Почему вы Проханова не читаете?
Мы смеялись, отмахивались, продолжая лимоновскую дискуссию, но Толян в перерывах между рюмками настойчиво недоумевал:
– Почему не читаете Проханова?
И недоумевал раз десять.
Мы уходили из его дома за полночь. Хлопья мокрого снега – плотной стеной, шел без шапки, волосы мои увлажнились, и я, слегка протрезвев, поймал себя на стыдливой мысли. Как же это так? Мы сидели четыре часа, говорили о чем угодно, только не о главном. Так часто бывает, согласитесь? Встречаются друзья, нет предела радости от встречи, но говорят они не о главном. О политике, о спорте, о литературе, о музыке, о противоположном поле. Но не о главном. Не друг о друге…
Мудак, думал я. Ну ты и мудак! Первым же делом надо было поднять рюмку и воскликнуть:
– Я пью за тебя, Анатолий! Мы дружим легко и необязательно, но именно благодаря этой дружбе из меня получилось то, что получилось. Я шучу так, как шучу. Несу себя так, как несу. И девки меня любят именно за это… И в этом – твоя заслуга… Толя! Ты заложил в меня бомбу замедленного действия! Замедленного и многократного… Она взрывалась с интервалами в пять лет, и каждый взрыв был знаковым…
Но я этого так и не сказал.
Толян умер спустя полгода. Странно и нелепо, как умирают многие великие и душевные люди. Зашел в ванную, наклонился, резкий прилив крови в мозг, и – все. Инсульт. Я, кстати, точно не уверен – инсульт ли это? Наверное, инсульт.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
У Толи остались мама и она. Та самая девушка, имени которой я не помню. Красивая, утонченная, девушка с длинными золотистыми волосами. Олег говорил мне, что она до сих пор его любит и ходит к его маме. Хороший человек эта девушка.
Еще осталось радио и его сумасшедшая музыка. Мы – его друзья и Тамбов. И страничка в «Фейсбуке», она тоже осталась. «Толья Минаев». Именно Толья, так он себя обозвал в резервации мистера Цукерберга. Фотка, где он стоит в красной футболке и шортах, в обнимку со скульптурой Чарли Чаплина.
Верхний пост на этой страничке – мой. Прощальное письмо и ролик группы Pixies.
Спасибо тебе, Толя. И спи спокойно. Ты так любил поспать.
Олег Рой
Олег Рой – неординарный человек, наделенный множеством талантов в самых разных областях. Он не только популярный писатель, пишущий для всей семьи – от детских сказок до серьезных психологических романов, – но еще продюсер, основатель популярной мультстудии, общественный деятель. Он сочиняет стихи и музыку, сам работает с художниками и мультипликаторами и ежедневно успевает столько, сколько другой не успел бы за целый год.
Сын
Человеческая память играет с нами в странные игры. Она высвечивает то плохое, то хорошее. Кажется, вот только что было золотое, полное солнечного света детство. Или счастливое, как предутренняя розовая дымка, студенчество. То время кажется тебе идеальным, забываешь, как в восьмом классе жизнь казалась оконченной из-за вышедшей по физике в четверти тройки, которую никак нельзя было нести родителям, и ты даже в отчаянии хотел сбежать из дома. Или как жил на стипендию, вечно голодный, не выспавшийся и злой. Все тонет в волнах памяти, как в солнечном летнем мареве теряются детали пейзажа; и нет-нет да выныривает из потаенных глубин легкая улыбка девушки, которую целовал в семнадцать, или мамина теплая рука; и все кажется добрым, чудным, светлым, но слегка размытым, как на старой фотопленке.
И лишь по-настоящему важные вещи остаются запечатанными в памяти четко и точно. Первый толчок в животе у жены, и ее лицо озаряется радостью, она прижимает мою руку к своему животу, а я жду, жду, что сын ответит на прикосновение. «Сын, это я, это папа». Он отвечает. Еще толчок. И я понимаю, что моя жизнь навсегда изменилась, потому что есть он. Сын.
Я помню его плач, похожий на жалобное мяуканье: это крошечное существо только несколько дней назад появилось на свет, и все непривычное – звуки, голоса, ощущения все резче, четче, нет тишины, темноты и постоянного тепла, в которых он провел девять месяцев у матери в животе. И сын плачет просто от того, что все другое. Я беру его крохотную руку со смешными розовыми пальчиками и снова шепчу: «Это я». Он затихает, погружается в сон, и личико у него становится таким серьезным и трогательным, что от нежности сжимается сердце.
А потом у него колики, и он засыпает только у меня на груди – усталый, измученный новым состоянием организма, который просто должен вырасти. Я поддерживаю маленькую голову – он помещается у меня на одной руке, весь! – и думаю о том, что когда-нибудь мой сын будет поддерживать меня, когда-нибудь мы поменяемся ролями. А сейчас у меня на груди это крохотное существо наконец спит, и нет ничего в этом мире важнее, все мироздание сосредоточилось здесь, в моих руках.
Первым его словом было, конечно, «мама». Но я каждый раз слышал «папа». Ты звал меня, сын?
Первое слово, первая ложка каши, первые шаги, первый раз в первый класс, первая влюбленность…
Помню, он подрался до крови в школе. И вот мы оба в кабинете директора, под суровым взглядом которого у меня возникает чувство, что виноваты мы с сыном оба, на пару. Сын сидит рядом и угрюмо разглаживает ботинком потертый ковер. Когда мы вышли из школы, сын ждал нагоняя, а я приобнял его за плечи и сказал: «Ты поступил как мужчина и не дал в обиду ни себя, ни друга. Я буду последним, кто тебя осудит, сын. Пойдем-ка съедим по мороженому». Я до сих пор ощущаю на языке вкус этого пломбира и вижу счастливые глаза сына.