Читать интересную книгу Форсирование романа-реки - Дубравка Угрешич

– Трошин, – сказала Сабина со своим характерным мягким «ш».

– Да.

– Хочешь в Вену?

– Не понимаю… Как?

– Очень просто. С паспортом.

– С чьим паспортом?

– Моего приятеля Ганса.

– Ты с ума сошла! Что за идея?!

– Ганс приехал вместе со мной, сейчас он на озере Блед. Он там пробудет еще две недели.

– Ну и что?…

– Просто я подумала, не взять ли мне его паспорт, может, тебе понадобится.

– Что-то я тебя не пойму…

– Я все тебе приготовила – паспорт, билет в спальном вагоне до Вены, мой адрес. Когда я уеду, ты подумай.

– Мне не о чем думать.

– Если не надумаешь, просто пошли паспорт по почте в отель Ганса на озере Блед.

– Ты сумасшедшая. Начиталась дурацких романов, – хрипло сказал Трошин. Он почувствовал дрожь. Ошибка, в чем же здесь ошибка?! Он закурил сигарету. Задержался взглядом на спокойном профиле Сабины. Она не шевелилась, казалось, что спит. Какая-то тонкая светлая тень лежала на ее лбу, на носу, губах, подбородке. Случайно или умышленно Сабина нажала на кнопку, на которую не следовало нажимать.

– Но почему я?! Почему именно я?!

– Ты мне нравишься.

– Не ври! Я спрашиваю, почему именно я?!

– Я сказала.

– Но это звучит как вранье.

– Я даю тебе шанс, Трошин… Плохо только то, что у тебя мало времени на раздумье.

– Хорошо, а как ты себе представляешь мою жизнь там?

– Придумаем что-нибудь.

– Господи, ну зачем ты меня обманываешь. Скажи правду!

– Мне нечего сказать! И оставь меня в покое…

Трошин сел и посмотрел Сабине прямо в лицо. Сфинкс. Белая королева. Он почувствовал, что его охватывает бешенство, смешанное с паническим страхом.

– Ах ты… – процедил Трошин сквозь зубы и неожиданно для себя ударил Сабину по щеке. Сабина, даже не вздрогнув, спокойно взглянула на Трошина. На него без всякого выражения смотрели два светло-серых кошачьих глаза. Он почувствовал ужасную беспомощность.

– Ты всего лишь… просто русский, – сказала Сабина едко.

– А ты сука, просто обычная сука… – выдавил из себя Трошин и сам не узнал своего голоса.

– Я думаю, теперь мы сблизились еще больше, – спокойно ответила Сабина, прижалась к Трошину и мягкими, детскими губами скользнула по его коже. Трошину показалось, что в полумраке на его коже светятся их влажные, перламутровые следы… Губы Сабины скользили нежно, как божественная, фантастическая улитка.

11

Пипо завелся. Его несло. Он, сидя за кухонным столом, размахивал руками, давился словами, заплевывал ими все вокруг, как шелухой от семечек. Марк спокойно обследовал кухонные шкафчики, открывал и закрывал холодильник, доставал продукты и брякал посудой.

– Да ты просто посмотри на наши лица и сравни с вашими! Сразу заметишь разницу!

– Не заметил, – сказал Марк, наливая в кастрюлю воду.

– Как не заметил?! Ты посмотри на эти челюсти, – пояснил Пипо, показывая на собственные. – Видишь? Ты видишь, как они сжаты?

– Теперь вижу, – примирительно согласился Марк. – Слушай, помоги мне включить плиту.

Пипо встал, с отсутствующим видом включил плиту и вернулся обратно за кухонный стол.

– Вот об этом я и говорю! Теперь понимаешь? Ваши лица открыты. Как открытые банки с консервами!.. А эти ваши американские губы!

– Какие еще американские губы?! – изумился Марк.

– Ты что, неужели ты не видишь?! У твоих губ уголки вверх. А у моих – вниз, мои всегда поджаты… Это у нас уже в генах! – вздохнул Пипо.

– Что? Губы?

Пипо посмотрел на Марка, этого представителя счастливой породы людей, который в данный момент закладывал спагетти в кипящую воду, и сказал:

– Ты, брат, не сечешь. Это все потому, что, в отличие от тебя, я просто нафарширован всякой всячиной: историей, Балканами, фольклором, Европой, страданием, завистью… Я просто ходячая конвульсия! Сечешь?!

– Нет, не секу, – признался Марк, ловко нарезая на доске лук и петрушку.

Пипо попытался объяснить Марку, почему он, Пипо, ходячая конвульсия или же балканский горшок.[14] Марк искренне старался понять. Сначала Пипо тараторил что-то насчет идеологизированного детского садика и того, как «пробуждаются Восток и Запад, пробуждаются Север и Юг»,[15] потом про первую в своей жизни жевательную резинку, про конфеты «пятьсот пять с черточкой», Mickey Mouse, Rip Kirby, про первый съеденный банан и «Радио Люксембург», про «фиалку белую»,[16] про то, что здесь все еще существует кровная месть, мало кто слышал о Niels'e Bohr'e, но все знают, что такой Calvin Klein, потом про то, что «у дикаря есть лук и стрелы, железная дорога, село, город»,[17] и про то, что все «стоят стойко как скала»[18] со значком крокодила фирмы Lacost на груди, потом перешел к тому, что живет в стране с самым большим в Европе процентом смертности новорожденных и также, должно быть, изнасилований, просто этого никто не подсчитывает, затем что-то насчет проклятия «предателю родины»,[19] потом про школьное сочинение «Сквозь грозы сияло нам солнце свободы», за которое он получил премию, про роман «Тихий Дон» («Толстого?» – «Нет, Шолохова»), потом про какого-то Бен Беллу, про него он тоже писал сочинение, пока тот сидел в тюрьме, и про войну во Вьетнаме, сначала он протестовал, а потом, когда посмотрел «Охотника на оленей», все это стало выглядеть совсем по-другому, и о том, что он знает слова «Интернационала», «Марсельезы» и «God Bless America» («А ты знаешь? Не знаешь. Вот видишь!»), и о том, что здесь ни за что ни про что и ни с того ни с сего можно получить нож под ребро («Простым перочинным ножиком, старик!»), и еще, и еще, и что-то насчет национального фольклора, Триеста, обуви фирмы «Madras», потом его понесло дальше, про пуловеры «Missoni» и очки «Ray Ban», потом про то, каково быть писателем в стране, где каждый десятый житель (и это среди тех, кому больше десяти лет!) неграмотен, но зато каждый умеет прочитать этикетки «Levi's», «Benetton», «Timberland», «White Horse» («Что тут такого, они же видят лошадь на этикетке, Пипо!»), потом что-то про современные псевдонародные песни типа «кровь в постели – это признак верный, это значит, ты, мой милый, первый!», и о самом низком в Европе национальном доходе на душу населения, и о том, что здесь бывают случаи, когда несколько пассажиров останавливают в чистом поле поезд, угрожая машинисту пистолетом, потому что им, пассажирам, хочется устроить небольшой «teferic» («Что такое „teferic"?» – «Что-то вроде американского „barbecue"». – «Так это же просто супер!»), Пипо все говорил и говорил, и про то, как здесь люди ходят по колено в грязи, но уткнувшись носом в «Variety», чтобы не пропустить какой-нибудь новый фильм, вышедший на экраны нью-йоркских кинотеатров, и про то, как в детстве во время Парада цветов ему пришлось быть грибом, и про то, что помнит первомайские факельные шествия («Что такое Парад цветов?» – «Что-то вроде американского halloween…» – «Ага. Ясно»), и что-то про клятву насчет того, что он будет «вечно преумножать завоевания», и про то, что люди здесь по десять раз нажимают кнопку в лифте, потому что не верят технике, а когда в аэропорту ждут свой багаж, первыми несутся к нему, стоит ему показаться, лезут, наваливаются, толкаются, боятся упустить свой чемодан, потом про то, что в этой стране каждая нация музыкальна по-своему, одни поют йодли, другие с ойканьем, третьи со звоном, четвертые рычат, пятые все время молчат и притоптывают, шестые скулят, седьмые завывают, восьмые поют хором, а потом про то, какие здесь все пройдохи, на море могут продать иностранцу медузу, которая его же и обожгла, а в настоящий момент вся страна занимается выращиванием канадских улиток в надежде обогатиться и рыщет в поисках трюфелей, которые итальянцы, говорят, покупают по тридцать миллионов за килограмм… Потом он завелся про то, что живет в стране, где люди возводят на кладбищах гробницы, оборудованные телевизорами, холодильниками и кондиционерами, и это для мертвых, а живых продают за границу – цыганских детей и гастарбайтеров, и про то, как здесь отдают по ползарплаты за флакончик духов, неважно, главное – хорошо пахнуть, а директора заводов исчезают, испаряются с общественными миллиардами («Как это исчезают?» – «Исчезают. В прошлом году в этой стране, согласно официальной статистике, исчезло две тысячи девятьсот тридцать восемь человек!»).

– Так у вас тут прямо как в Америке! – изумился Марк. Пипо с искренним отчаянием на лице только махнул рукой.

– Прости, старик, – извинился Марк. – Скажи, есть ли у тебя в доме ketchup?

– Нет, только томатная паста в тюбике. Там, на полке, – равнодушно пробормотал Пипо, барабаня пальцами по столу.

– Сойдет и это.

– Сечешь, старик, – сказал Пипо уже тише, – этот город уже много лет просто уничтожает меня. Он пожирает всю мою энергию. Я мечтаю, постоянно мечтаю, я даже днем живу как во сне. Я живу как в фильме. Мне страшно хочется жить в американском фильме, где всегда постоянный moving, а приходится жить в отечественном кино, где весь moving состоит в том, что фраер разбивает пивную бутылку о собственную голову, а потом руками сжимает стекло. А после этого плачет. Или в чешском, где тип целый день напролет квасит ноги в ручье и задается вопросом в стиле: кто лучший друг человека?