Теперь же, по причине житья утеснённого, да по наладке в партизанско-почтовые одинаково всех голубей, и у Ивана Василича, и у седины Мудра, атеизм на селе поослаб, и совместно с послаблением единобожию Иван Василич стал веселее сносить первобытно-языческий нрав старого ведуна. А под шарманку дореволюционную, которая торчала на гордость среди ладной ведовой избы, да под блины с искристой семго́й из рук молодой любострастной жинки хозяевой, Да’Лида́ Знатья Порфирьевны, да под кусюч самогон незаметно от Оленьки – под такие грибы жизнь пошла и вовсе содружная: старый ведьмак и руководитель сельской компартии договаривались порой меж собою так, что взять со стороны, так и не чесал один за другим лет с три десятка назад через всё село с батогами, и запрошлый год не вгонял кто кого на тот вербный конфуз, а будто бы вовсе были теперь и родня, и ровесники, словно бра́тались оба исызмальства, за молочные сиски держась, от одной дойной матери…
И вот как-то раз, дело вечером, тянули Иван Васильевич с дочькой Оленькой лямку в самую трескучую пору от настроенных на Лебяжьих прудовицах Иваном Василичем горок катальных мимо греющей уже светляком избушки ведмедьичьей Мудра Заветовича. Валенки звоном скрипели о снег, бойко шептали в спину салазки порожняка: совершенно скрепчал на ночь гуляка-мороз – отказался Иван Васильевич Оленьку о ветер щеками на санках катать.
– Тять, а тять! А ведь мы заглянём? – пристопорила Оленька привычно ход у окошек Лукоила и Да’Лиды.
– Дак я же ведь окорочен тобой с повчерашнего! – пустил было на смех деву красную свою Иван Васильевич. – Кто сказал, что не даст мне пробраться до Мудра гостем, да матушке сжалится на мою самогонную жисть?!
– А чево вы вчера, папка с дедкой, совсем люди взрослые, а бекать затеялись наперегонки, ровно кудлатые козлики! – взвилась-вспыхнула воспоминанием Оленька. – Мы устали со Знатьюшкой рты на вас раскрывать, штоб смеяться!.. Куда же, папа, так пить?
– Да когда же я, Олюшка, пил? – улыбнулся Иван Васильевич. – Мудр Заветович пьёт – грешен он! Я же только закусываю…
– Видала, небось! – не согласилась Оленька, утягивая его за рукав до Лукоиловского порога. – Как через рукав ты закусывашь-хвокусничаешь! Пошли уже, пьянька моя непереносная горюшко…
– Вот вам вечер добрый, дорогие хозяева, вдруг! Мы вам привет принесли от лохматых сугробов и стройных вьюг! Уж пока не известно нам, в радость ли мы уложились к вам, а только хотите-нет – здравствуйте! – поприветствовал Иван Васильевич хозяйский уклад. – Мудр Заветович, уважь-скажи: можно валенки снять?
– Сымай, коль ступням жмут, сугробов друг! – Мудр Лукоил со всех сил держал обычаем суровость свою хоть бы началом вечера удержать…
– Тётюшка Знатья, как я вам соскучилась! – кинулась Оленька без всяких ихних обиняков на шею Знатье-хозяюшке.
– А я тебе… – целовала её в разрумяненные с мороза щёки в ответ Да’Лида, смеясь. – Что же, Оленька, не дадим нынче нашим сатрапам калёную пить?
– Не дадим! – горячилась от юности Оленька радостная.
– Не дадут они… – ворчал в бороду Мудр Заветович. – Вишь, Ваньк, каких мы себе настругали чудес в жизненные провожатые? И переделывать поздно, и видно издалека, што – законный брак!..
Вот и завела Знатья Порфирьевна бульбы крошёной на стол, да малосольных смехот под испостницу, да каравай, да всё ж таки скромную в гранён-пузырке. Оленька рядом металась-прыгала, тёрлась о мягкие тёплые булки у Знатьи небольшими своими прихолмками, да помогала скромные деревенские яства на холщовую самобранку стелить.
А как закусил Иван Васильевич один раз цыбулею студёну отраду Заветовскую, так и заприметил – молчит патефон.
– Ехали гусары, в стон пошли гитары! Ёть!.. – приохнул аж, рыскнул за пазухой, добывая бережно обернутый конверт, да подался на угол патефонный: – Слухайте песню, дорогие односельчане, сердечную… Передали неделей подпольщики с фронтов любви удалённой от нас!..
Вьётся в тесной печурке огонь, по поленьям смола, как слеза
И тоскует в землянке гармонь за улыбку твои и глаза
Много тесных седин позади, много запясть красот на пути
Мне в уютной землянке тепло от твоей негасимой любви…
– заворкотал патефон. И схотелось спать. Голова в постромки, обронился о долу взгляд, запрятался яви пронзителен звук… «Толи-толи мою жажду, серый зимний подстрешник – воробушко…», обмолвилась навь, да поплыли пред очами чудесные сны…
~…~
И снится Ивану Васильевичу чудное поветрие: Оленька взобралась на вершки, по над притолокой ровно на крыльях висит, да кажет сику свою окрытую мягким пух-редколесьем Знатье Порфирьевне. Смеётся Знатьюшка на неё, да всё смущённо с-под низу целуется…
Знатье Порфирьевне ж видится, что вовсе наоборот – Оленька упряталась за спорами застольно-житейскими к ней под подол и там всё слегка шурудит. Мудр Заветович же обернулся собой бело кроликом, припрыгал к девчонке под корточки, гладит длинн усами Оленьку и смеётся над ей: «Ой, ссыкуха же ты, Олаида Ивановна! Мокра стала вся вдруг с чего?!»…
И у Мудра по иному всё: Оленька што повыманила у деда Мудра на угощение, да попрятала себе в рот, то и не разберёшь… А вот родная жена всем своим благочестием нанизалась к Ивашке на хуй, да навстречь всем на волю расставилась бело коленками с про меж ними пушистой трандой, и беседует непринуждённо о том, что достаточно им, как случившимся за столом мужикам, горячащую воду ту пить. А растёт меж ног у ей ало-маковый прекрасен-цвет, и суёт ей Иван в энтот прям орхидей…
А Оленька спит и видит, как тётушка Знатя присела мягко к ней на лицо и трётся осторожно мехом нежным своим по дрожащим в улыбке губам; как дед Мудр где-то там, непонятно и где, чем-то тычет в поднижние губы, да жутко шшщекотица; а батька, обращён Мудровым кочетом, сует, пластая крылья по воздуху, конхветно-петуховый прибор свой прямо тётеньке Знатье в растянутый от усердна-волнения её рот…
~…~
Поочнулись на раз – чинно всё: никаких таких хулиганств про меж себя не допущено!..
Давай тогда по ищо один попробуем, порешили между собой. Мудр с Василичем вынюхали ещё по чуть-чуть, закусили хрумко, да взялся Мудр теперь за патефон. Олюшка только тесней под бочок прижалась до Знатьюшки, уплетая с малиной пирог…
У той войны седое поле, да заснежённое лицо.
Пришёл солдат, сложил с прибором, на покосившеся крыльцо.
Спросил солдат – стречай прасковья героя-мужа своего…
Я биз т..тибя чуть не пропала… иби… ответом ссыпало иво!..
– стало вновь легко на душе, и застелил вежды привольный дым. Оленька спит, и Знатьюшка склонила голову на маковку к ней. Иван Василич сосредоточился в свой стакан, и Мудр Заветович куняет над гранями…
~…~
И у Оленьки про между ног вдруг такая настала весна, не в удержь, побежали ручьи! Смотрит Оленька, а как же так? Будто стала истоком она у одной из каких-то там рек… Волга, не Волга… Ока, не Ока… Может сразу Обь?.. Сидит и любуется, как струится из спрятанной в кустках щели озорь-слезистый поток, а тётя Знатья Порфирьевна, и супруг иё Заветович Мудр Лукоил, и батька Детляр, попришли все, стоят и думают купаться уже в новых водах. «Вот только направлю ручей!», потянулась Знатья Порфирьевна ладошкой к прощелку…
А Мудрый Завет жену покормил-напоил, да поодно натягал справно за уши – быть в доме порядку после таких прокормлений на в рот. После чего крепко задумался над судьбой Ваньки-озорника: што ль на новую взять ему задницу, да надрать, как случалось по малому, вместо батог? Да что скажет на то лесная краса Оделия Йянновна, што сидит нынче царь-птицей фениксей у отца про меж ног, да берёт к себе требовательно от него в руку натянутый в струну хуй…
А Иван Васильевич стал было пыхтеть над прогнутою к нему задом Знатьюшкой, да вдруг осознал – не в туда быть должно было вьехать по первопутку к доброй гостеводной хозяюшке!.. Теперь оторачивает мех иё узким душным воротником ему кряжисту палку, задыхается в чувствах своих изловчившийся хуй, да всё норовее проскальзывает. Смех слышен от родной дочери, которая в жопу Знатье глядит, дуя в варежки, да приплясывая среди оснежь-поляны кругом.
Знатья Порфирьевна же и вовсе оскромнилась – увидала себя кобылой лесной. И что вклячилось ей крепко уж жеребцом тем под увлажнённый от пота круп. Потянулась она всем телом, штоб “иго-го” сказать, да простряла в нежных ветвях. Как очнуться, а то не ветви вовсе, а руки милые Оленькины обвивают её за лицо, да поцелуи: «Приходи на себя, тётя Знатьюшка!». В стороны глядь – Мудр блудит под столом…
~…~
И всё дело в том, что была ещё третия. А с иё плотно так засиделось, задумалось, что подморгнула им ночь!.. И тогда уж казалось бы всё, дело верное в утро уже, собирай пожитки себе, да пойди проверь дом свой, как он спит без тебя, а вот нет…