только потому, что дорогостоящая материальная часть составляла большую ценность. В
условиях поспешных, зачастую рискованных передвижений громоздкие орудия нелегко
было выгодно применить.
Однако война не считалась с таким требованием. Хоть командование стремилось
вывести нас из-под ударов врага, наш артиллерийский полк не раз оказывался на острие
прорывов, в самой гуще событий.
Из Любечи выступили вечером. Колонна вытянулась по узкой окраинной улочке, и
тягачи с орудиями выглядели громадинами среди крохотных домишек. Опять у
палисадов стояли жители, провожая нас опечаленно-тревожными взглядами. Их,
жителей, как видно, осталось совсем немного. Одни накануне ушли с толпами
беженцев, другие, забрав кое-какой скарб и уведя скотину, укрылись в окрестных лесах.
Политрук Ерусланов, заметив разговорчивую молодицу, пошутил: «На прощание,
красавица, может, к столу пригласишь?» Она скупо улыбнулась: «Позову вместе с
мужем. Як здоровеньки оба вернетесь!» [109]
Мимо прошел старик, ее отец или свекор. Придерживая винтовку, строго
проронил:
— Держись, дочка. Не задерживайся!
— Будь спокоен, тато, — бойко ответила она. — Все зроблю!
Уже стемнело, когда полк двинулся по проселочной дороге с километровыми
интервалами между дивизионами и скоро вышел в степь. Перед нами простиралось
огненное море горящих хлебов. Они перезрели, зерно наполовину осыпалось.
Жутко видеть, как полыхает хлебное поле! Теперь, в ночи, оно казалось куда
страшнее, чем было тогда, за Стырью, когда Ерусланов и Пожогин подожгли хлеб,
чтобы преградить дорогу вражеским танкам. Сейчас над огромным пространством
полыхающей пшеницы клубился черный дым и горячий пепел. Над пожарищем стаями
из края в край носилось встревоженное воронье.
— Светопреставление! — глухо проронил Козлихин.
— Народное бедствие, — отозвался политрук Ерусланов. — Но еще более
страшный огонь горит в сердцах наших людей. В нем сгинет враг!
— Смотрите, и местечко горит! — вскричал Еременко. — Не иначе, как та
Маринка действует. Я ей ведра с керосином к ферме подносил.
Мы одновременно оглянулись и увидели, как над Любечью стелется большое
багровое зарево. Теперь все вокруг горело, стреляло, ухало. Среди нас вдруг появился
капитан Цындрин.
— Здорово, соратники! — загремел его знакомый голос. — Мое артиллерийское
войско впереди, а я с хлопцами рыскаю в поисках своих военных трофеев. Проезжал
мимо, дай, думаю, загляну к однополчанам. По Берлину еще не стреляли? Значит, быть
тому, коль снаряды держите в запасе на сей случай. А наш полк едва вырвался из
Ковпыты. Окружили, сволочи, нас вместе с пехотой. Сейчас, может, враг уже у
переправы. Видно, вместе Десну форсировать будем... Эх, братцы! Там, под Ковпытой,
дюже тяжело нашей пехоте. Она едва сдерживает фашистов, истекает кровью. Ведь под
Коростенем стрелковые части поредели наполовину. Знаю, что артполк 193-й дивизии,
отходя через город, нос к носу столкнулся с фашистами. Ну и полег в рукопашной...
Цындрин замолчал, а мне тем временем подумалось: «А где же она, та Ковпыта?
Что-то не встречалась она [110] на нашем маршруте». И вдруг вспомнил карту: Ковпыта
— большое селение справа от нас...
— Духом, понятно, падать не будем, — сказал капитан сурово и твердо. — Не
время! И там, и тут фашистов набили предостаточно. У них на чужой земле тают силы,
у нас — наоборот! Уверен, что за нашей спиной развертываются мощные резервы.
Настанет день — ударим по змеиному гнезду фашистов. Если не мы, то наши
товарищи!
Направляясь к своей машине, что стояла на обочине, он взял меня за локоть:
— Ну, как на батарее, юноша? Сейчас всем трудно. А вообще, держись, браток, до
последнего. Так вам, молоденьким, выпало. Ну, бывай!
Попрощаться не успели: впереди справа вспыхнули ракеты. Из недалеких
кустарников трассирующими очередями ударили пулеметы.
Старший лейтенант Бабенко в шинели нараспашку, потрясая карабином, кричал:
— Без паники! Взводам управления вперед, отбить противника! Огневикам — в
подвижную круговую оборону! И — форсированным маршем по маршруту!
Но тут к нему с ручным пулеметом в руках подбежал Цындрин.
— Я со своими ребятами прикрою, а ты, Бабенко, веди дивизион на всех
скоростях к переправе! Думаю, перед нами обычная засада. Управлюсь! Машину мою
возьми — пригодится. Что ж, друг, желаю здравствовать!
— Спасибо тебе, дорогой!
Капитан и его бойцы словно растворились в предутренней мгле.
Исподволь серело небо. Стало видно, что его заволокло тяжелыми тучами. Вскоре
хлынул дождь. Но как и прежде, взлетали ракеты, и тогда со стороны противника
усиливался огонь. Постепенно он перешел в сплошную трескотню. Ахнули раскатисто
гранаты. Кто-то из наших произнес: «Ну, видно, дают им жару хлопцы со своим
капитаном!»
Между тем на усилившуюся перестрелку неожиданно отозвались слева. Мы
удивились: что бы это значило? Рассеивая наше недоумение, там же, слева, загремели
пушки. Над нами, посапывая, пронеслись снаряды.
Разбрызгивая огненные струи, ракеты скупо освещали [111] окрестности. Было
видно, каким густым потоком тянутся по дороге люди, машины, повозки... В нем же
двигались и наши дивизионы, выжимая из тихоходных тягачей всю возможную
скорость.
Мимо нас проследовал юркий броневичок, за ним — легковушка — «эмочка» и
грузовик с бойцами в кузове.
— Это командарм, — заметил кто-то. — Куда он, в самое пекло?
Лил холодный осенний дождь. Бой по сторонам не утихал. Скорее, разгорался
сильнее и ближе.
* * *
Капитан Цындрин, как выяснилось позже, недооценил обстановки. То была не
засада, с которой он рассчитывал управиться быстро и без особых усилий. Цындрин
бесследно исчез вместе со своим небольшим отрядом.
Просачиваясь и опрокидывая боевые порядки наших ослабленных стрелковых
частей, противник обтекал с флангов наши колонны, образуя огневой мешок, чтобы
потом стремительным ударом вырваться к Ладинке — прибрежному селу, где
командование армии заранее готовило переправу через Десну.
Мы двигались по тесному, шириной в километр, промежутку, который
простреливался с обеих сторон орудийным, а в некоторых местах и пулеметным огнем
врага. Скоро стало ясно, что огневые атаки справа носят отвлекающий характер.
Основная опасность была слева, с северной стороны.
Требовались огромное мужество выставленных по бокам заслонов,
безостановочное, строго организованное движение тех, кому приказано было уходить за
широкую водную преграду, способность и стремление к гибкому маневру всех частей и
подразделений и, наконец, личная самоотверженность каждого бойца и командира
перед лицом превосходящих сил непрерывно и яростно атакующего противника.
Политрук Ерусланов сам вызвался возглавлять передвижение огневых взводов. Он
сновал от орудия к орудию, шутками подбадривая усталых огневиков и особенно
опекал трактористов. Под дождем окончательно раскисла дорога, и все тракторы чаще
застревали в колдобинах.
По узкому коридору в огненных тисках следовали [112] автомашины, обозы с
ранеными и снаряжением, пешие колонны. Мы шли и шли, не ведая, что с нами станет
через час, через минуту, а, может, в ближайшее мгновение...
До последнего снаряда
1
На придеснянских кручах, возвышавшихся на правобережье, враг насел на нас со
всех сторон. Мы, командиры среднего звена, разумеется не были в курсе общих
событий и оценивали обстановку прежде всего по непосредственным действиям
противника. Это в какой-то мере облегчало наше восприятие большой опасности,
которая день ото дня сгущалась над нашей армией.