В тот день воздух с утра был раскален тягостным ожиданием немецкого наступления.
Ахнули за горизонтом пушки. Тяжелой артиллерией и самолетами немцы начали обрабатывать наш передний край. Расчеты зарылись в землю, чтобы переждать этот ад.
После артподготовки из-за холмов игрушечными кубиками, окруженные оловянными солдатиками, начали вываливаться танки. Нарастающий гул моторов перемешался с выстрелами танковых пушек и лязгом гусениц. Гул влезал в уши, наполнял тело, и оно начинало вибрировать вместе с землей, сжимаясь и натягиваясь, словно пружина. Стопор человеческих нервов стоял на боевом взводе, и от Лукьянова теперь зависело, когда его сорвать.
Пушки подпрыгнули, выпустив по снаряду. Танк, что был левее и ближе, рванулся вперед, потом остановился и, откатившись назад, обвис на мертвых катках. Второй вспыхнул бензиновым костром и, как слепой, стал тыкаться то в одну, то в другую сторону. Пройдя по кругу, он сунулся носом в воронку и замер. Воздух наполнился сухим привкусом опаленного металла. Четыре танка, идущие справа, тут же развернулись и, надвигаясь, начали бить из пушек и пулеметов по лукьяновским орудиям. Одна сорокапятка яростно отозвалась болванкой, но та, с визгом крутнувшись на броне, ушла в сторону. Танк навалился на орудие, проутюжил его и пошел дальше. Из земли поднялся оставшийся в живых солдат, стряхнул с себя пыль, медленно, будто нехотя, догнал машину и разбил о решетку радиатора бутылку с горючим. Танк и человек вспыхнули одновременно. Солдат горящим клубом скатился в воронку. Из открывшегося люка вывалились еще два таких же горящих клубка и покатились за ним...
Лукьянов оторвал от прицела обмякшего наводчика, торопливо поймал в перекрестье бок разворачивающегося танка, нажал спуск, и через секунду из отверстия в броне вырвались струи воздуха и дыма. Башня осела, и по ней поскакали огненные чертики.
Вдруг перед глазами полыхнуло. Пушка подпрыгнула, повалила Николая, придавив станиной ногу. От прицела остался один искореженный кронштейн. Последний танк четвертый, разворачиваясь, собирался уходить назад.
С трудом встав, он открыл замок и стал крутить маховичок, чтобы через ствол поймать танк. Отражаясь в зеркальном блеске отполированного снарядами ствола, сверкнул и скрылся в дыму кусочек неба, потом серым обгорелым краем прошла земля, и наконец в голубоватом нимбе появился зад умирающего от страха танка. Лукьянов дослал снаряд и с лязгом захлопнул замок. Выстрел!
Визжа гусеницами, танк проскочил еще несколько метров и ткнулся стволом в землю. Терпкий сладковатый запах горящего мяса поплыл в воздухе. Над полем стоял грохот и лязг, гуляли огненные смерчи. Тело саднило от осколков, да к горлу подкатывала горьковато-сладкая, тошнотворная сухость.
Живых только двое: человек и пушка без прицела. Пока он жив, жива она. А вокруг мертвые танки, живых не должно быть. Солдат не может умереть, он должен убивать танки. Им нельзя жить... они должны умирать. «Еще снаряд. Выстрел! Гори, сволочь!» И Лукьянов стрелял и стрелял, пока качнувшийся горизонт не растаял в кроваво-багровом зареве...
...Стало до боли тихо. Вокруг стояли немцы и о чем-то разговаривали. «Значит, наши отошли, — подумал он. — Мне тоже надо идти». Он встал. Страха не было. Было чувство чего-то не сделанного до конца, и он должен сделать это, вернувшись к своим.
«Вот, господин генерал, тот самый лейтенант...»
Немецкий генерал с высоким воротом и золотыми листьями на кроваво-багровых петлицах внимательно разглядывал русского. Словно пытался разгадать, из чего состоит этот тщедушный человек, который так упорно и долго дрался с его танками.
Лукьянов с минуту тоже разглядывал генерала, то возникавшего перед ним, то исчезавшего в багровом тумане, потом повернулся и, сутулясь, пошел в сторону нашей обороны. Он шел не спотыкаясь, хотя и прихрамывал, и было во всей его фигуре что-то такое, чему нельзя было преградить дорогу или остановить, окликнуть или выстрелить в спину.
Он легко, будто был невесомый, перепрыгнул через окоп — еще несколько часов тому назад в нем были наши, — взобрался на бруствер и зашагал по вспаханному недавним боем полю.
Немецкие солдаты, теперь эти окопы были их передним краем, оцепенело, будто всех охватил какой-то жуткий гипноз, смотрели на эту удаляющуюся фигуру. Живую, прихрамывающую и в то же время совершенно бесплотную, в которую бесполезно стрелять или сделать что-нибудь такое, что может убить.
Неожиданно где-то испуганно, по-заячьи вскрикнул автомат. Русский даже не вздрогнул.
Генерал ясно видел, как, напоминая урок школьной геометрии, в одной точке на спине советского лейтенанта сошлись прямые трассирующих пуль. Но русский продолжал идти. Генерал, как и все военные, не верил в бессмертие духа, но сейчас его охватил страх, ему на миг почудилось, что он видит Христа, шагающего по волнам Тивериадского озера.
День был жарким, и солдатам, как и генералу, казалось, что тело русского бесплотно расплывается и тает в струящемся над пахотной весенней землей мареве.
Неожиданно генерал заметил на земле, там, где только что стоял русский, бронзовую пуговицу с пятиконечной звездой. В ней зайчиком блеснул лучик солнца — живой, реальный, как само солнце.
Генерал резко повернулся, выкрикнул что-то невнятное и быстро пошел к своей машине.
И хотя стрелять было поздно — русский уже спрыгнул в свою траншею, — опомнившиеся немецкие солдаты открыли истерический и беспорядочный огонь, пытаясь загнать в себя страх.
Свежо пахнувший весной воздух снова наполнился едким запахом пороховой гари...
В тот весенний день 1944 года, когда Лукьянов вернулся к своим, было непривычно жарко. Лейтенант сбросил шинель и отдал ее старшине, попросив починить. Старшина, тучный сверхсрочник, осмотрел рваную шинель и удивленно крякнул:
— Так ведь здесь живого места нет, товарищ лейтенант... Как вас-то?..
— Не попали, — рассеянно ответил Лукьянов.
Старшина не стал больше спрашивать и пошел в каптерку за новой шинелью. Он знал, что, если отдать лейтенанту эту шинель незалатанной, тот все равно ничего не заметит. Потому что, как всегда, на уме у лейтенанта одна дума, как одеть и накормить солдат, как заставить их не бояться танков, как приучить к ненавистному солдатам тяжкому труду землекопа, который составляет чуть ли не основу солдатской жизни.
Несмотря на замкнутость Лукьянова, солдаты говорили, что с лейтенантом «не соскучишься», даже если он молчит. За глаза они называли девятнадцатилетнего командира взвода Батькой. Верили в его неуязвимость, слагали легенды. Сам Лукьянов относился к смерти как к чему-то не имеющему к нему отношения.
Иногда Лукьянов пытался восстановить в памяти то, что произошло недавно, но все путалось и мешалось. Ему порой казалось, что не было никакого боя, что все это — и плен, и встреча с немецким генералом — ему только приснилось. Лукьянов начинал думать, что картину плена нарисовал его воспаленный контузией мозг. Но он верил, что если бы это произошло на самом деле, то произошло бы именно так и никак не иначе.
Приходило пополнение. Поступали новые пушки. Вместо отслуживших свое сорокапяток работали 76-миллиметровые орудия. Который раз обновлялись его расчеты. И всегда в каждом убитом солдате он хоронил Витьку Малыгина. Но никак не мог вспомнить его лица. Виделась только дрожащая капля крови величиной со спелую вишню, которая остановилась на уголке рта, а после лопнула и потекла по подбородку.
Он вел солдат на запад. И они вместе шли и шли вперед, и их нельзя было остановить или убить. Они шли вперед. Шли, стреляя по танкам и закрытым целям. Поддерживая пехоту огнем и колесами, падали, поднимались и опять шли, снарядами выплевывая свою ненависть!
...Когда наступила долгожданная и потому пришедшая так неожиданно тишина, Лукьянов растерялся. Он прекрасно — умом — сознавал, что война закончилась. Он видел тысячи пленных, навсегда умолкшие пушки и танки, видел пепельно-серую громаду рейхстага и на нем наше знамя, но сердце оставалось холодным. Он никак не мог сбросить с себя гнетущего чувства чего-то не доведенного до конца. Сердце непонятно почему не ощущало той самой точки, которая должна была быть поставлена с последним выстрелом, и продолжало гнать по жилам песок. Лукьянов не знал и, сколько ни пытался анализировать, не мог понять, чего именно не хватало ему, чтобы ощутить всю полноту свершенного.
...У генерала от удивления брови поползли вверх. Он представлял себе «двужильного» капитана, о котором по армии ходили легенды, человеком лет под сорок, гренадерского роста, а перед ним стоял почти мальчик с длинной цыплячьей шеей. Воротник застиранной гимнастерки болтался, обнажая желтую кожу. И только тугие, черные, со свинцовым отливом глаза выдавали далеко не детскую волю.