Орел, спокойно сидевший на кожаной рукавице Айваша, вдруг приподнялся на жилистых лапах, наклонился вперед и распахнул огромные крылья. Клюв его приоткрылся, и стал виден острый, загнутый вверх язычок.
Рука Айваша потянулась к голове беркута и неуловимым движением сорвала колпачок.
Короткие перья на темени беркута поднялись, он медленно оглянулся, глаза его были как чистейший лед. Он снова раскрыл клюв и издал странный, не похожий ни на какие другие звуки охотничий крик — то ли свист, то ли резкий пульсирующий писк.
Словно желтое пламя блеснуло среди камней и скрылось в колючих шарах алтыгана. Лиса!
Беркут крикнул снова, и обезумевший от страха зверь выскочил из колючек и стрелой полетел по камням.
Страшно и пронзительно закричал Айваш и поскакал вперед.
— Айдай! Айдай!
Беркут тяжело, так что лошадь шарахнулась в сторону, снялся с рукавицы, и широкая тень его скользнула по земле.
Лиса желтым огнем мелькает среди камней, стремительна, вертка, неуловима.
Полет беркута тяжел, взмахи огромных крыльев медлительны, вялы, и все же до странности быстро лиса оказывается под ним. Беркут на мгновение застывает, распластавшись и свесив голову, и вдруг мягко, стремительно проваливается. Темное пятно раскинутых крыльев заслоняет желтизну лисьей шкурки. Будто ладонью прикрыли пламя свечи...
На следующий день мы были в «Семиз-Беле». Заехали в питомник, прошли мимо всех 18 вольеров с беркутами, соколами, ястребами. Тетеревятники встретили хозяина пронзительными криками. На шум, поднятый ястребами, зло и задиристо откликнулись соколы, размеренно и равнодушно подали голос орлы.
Деменчук надел рукавицы из толстой кожи, посадил на руки ястребов, и мы поехали к берегу; там в высокой траве кормились фазаны.
Было раннее утро. Солнце еще не встало. Только снежинки горели золотым текучим огнем. Иссык-Куль был спокоен. Ни малейшей ряби. Бескрайняя, чистая "синева. На травах, листьях тальника и ольхи мелкая роса, словно соль. За собакой густо-зеленый извилистый след. Она сразу убежала вперед, отчетливые утренние запахи сводили ее с ума.
Очень тихо. Далеко разносится звон маленьких круглых колокольчиков, подвязанных к хвостам ястребов-тетеревятников.
— Ох, этот пойдет. Ох, он почуял, — хриплым шепотом сообщает Деменчук. И правда, ястреб на правой руке возбужденно крутит маленькой головкой, горят кошачьим огнем круглые глаза.
Метрах в пятидесяти впереди собака делает стойку. Из-под ее морды с оглушительным хлопаньем взлетает радужно-пестрый фазан-петух. Ястребы срываются с рукавиц, унося дробный звон колокольчиков.
Почуявший погоню фазан делает броски, и пара ястребов крыло в крыло повторяют их, но с меньшим радиусом и потому быстро настигают беглеца.
— Бьет! Ударил. Ай, нет! Промазал! — кричит Деменчук не своим голосом, и мы тоже кричим и бежим по высокой траве.
Впереди три мелькающие точки. Вдруг один ястреб взмывает вверх, делает «горку», словно истребитель, и резко пикирует. Два далеких пятна, маленькое — ястреб, побольше — фазан, сливаются в одно и падают в траву.
— Видали, как ударил! — торжествует Деменчук. — Стрела!
Солнце стоит высоко. Мы возвращаемся. Иссык-Куль дышит, поднимаясь и опадая пологими волнами. Сильно пахнут маленькие сиреневые цветы кокомерена, и тюлку-куйрук — лисий хвост клонит по ветру пышные метелки.
— Чтоб люди забыли о ружьях, вот чего я хочу, — говорит Деменчук. — Охота с птицей никогда не обеднит землю...
Если в киргизском селе умирает мунишкер, плакальщицы, воздавая хвалу охотнику и его птице, скорбят: «...Разве не сядешь ты на коня и не поскачешь в поле широкое, в горы горбатые с беркутом железнокоготным; или не побегут уж больше по травам густым красная лисица и бурый волк, устрашаемые клекотом орла и криком твоим охотничьим; или не возрадуются уж наши глаза красной лисице и бурому волку, притороченным к торокам седла? На кого ты покинул нас? На кого покинул верного беркута, что тоскует на насесте во дворе, ожидая тебя, ожидая, что поскачешь ты, великий охотник, в поле широкое, в горы горбатые и кинешь его в небо высокое?..» (Записано Ч. Айтматовым)
...Человеку отпущен недолгий срок. И все же мунишкеры не умирают. В этом, без сомнения, убедятся те, кто приедет на Иссык-Куль через десять, пятьдесят и сто лет. Кто знает, может, тогда и наступит «золотой век» охоты с ловчими птицами, время без дроби и пороха, о котором мечтает Геннадий Деменчук.
И. Цибульский, Фото А. Шторха
Олег Туманов. ... Шел всю войну
Казалось, что вздыбившаяся от разрывов земля так и останется навсегда висеть в воздухе. Но вот, подчиняясь земному притяжению, она рухнула обратно, и наступила тишина, от которой звенело во всем теле.
Николай торопливо зашарил по земле руками. Рядом с ним должен был быть Витька Малыгин — дружок-одногодок, с которым два месяца назад они вместе, окончив ремесленное училище, сбежали на фронт.
Он нашел его под тонким слоем песка на дне развороченного взрывом окопа. Час назад они мирно грызли ржаные сухари, запивая кипятком, отдававшим жиром и солью, а сейчас Витька лежал, поджав ноги, будто ему было холодно, по-детски подоткнув руки под грудь.
— Вить, — позвал Николай. — А Вить!
Тот молчал, будто заснул и видел сон, от которого невозможно оторваться, чтобы, проснувшись, не видеть действительности, голодной и тяжкой для его еще не вошедшего в мужскую силу тела. Сном без пробуждения.
И когда Николай это понял, он закричал дико, по-звериному, хватая дружка за плечи и пытаясь поднять.
— Встань! Слышишь, встань! Что я матери твоей скажу?!
Витькина голова болталась из стороны в сторону. Неожиданно из уголка рта вырвалась большая, как спелая вишня, капля крови, на мгновение задержалась, подрожала и, лопнув, живой струйкой побежала по подбородку, покидая тело, которому была теперь уже не нужна.
Через полчаса немцы, пойдя в атаку, выбили их из траншей первой линии обороны, а вечером рота, получив подкрепление танками, продвинулась на два километра вперед.
Колька не помнил, как шел в атаку, так же как не помнил отступления. Было ощущение сухости в жилах: будто и его, как и Виктора, за ненужностью покинула кровь, и жилы вместо нее наполнились песком. И все, что он видел вокруг, было похоже на сухой стеклообразный песок, лишенный плоти и крови. Песок тонко звенел, заполняя все вокруг. Не было ни выстрелов, ни взрывов, ни криков раненых, ни скрежета гусениц танков — только песок... песок... песок, который высушивал все живое и превращал это живое в такие же песчинки, как он сам, остекленелые, но все же послушные чьей-то воле, двигавшей их вперед, в немецкие траншеи.
Ночью, когда рота укрепилась на занятых позициях, Лукьянов подошел к командиру взвода и попросил разрешения сходить в тыл.
— Витька Малыгин... дружок... там в наших траншеях... поискать хочу...
Командир взвода, подняв голову от планшета, увидел перед собой незнакомого солдата. Желтовато-прозрачный, он напоминал мумию. Было странно, что это мертвое лицо шевелит губами, произнося живые слова. Наконец он узнал Лукьянова. Командир воевал уже второй год, навидался смертей, знал, как меняются люди после первого боя, как седеют, сходят с ума, лишаются речи, становятся солдатами или, не сумев побороть страх, умирают душой задолго до настоящей смерти. То, что лейтенант видел сейчас, не было похоже ни на что виденное раньше.
— Идите, — сказал он и долго неотрывно смотрел на удалявшуюся бескровную, как тень, фигурку солдата...
По траншеям бродили санитары. У Николая заныло внутри: вдруг похоронили Витьку и он никогда больше не увидит его? Как он скажет матери о его смерти?
Лукьянов узнал Витьку по хлястику на шинели, который оторвался накануне боя... У кого-то из бывалых солдат они раздобыли иголку, но, сколько ни спрашивали, у всех были только белые нитки. Пуговица потерялась, и Витька пришил хлястик, прокалывая шинель насквозь, крест-накрест. Теперь этот крестик на запыленной шинели белел живым цветком.
Перевернув тело друга, Николай долго смотрел на серое, теперь чужое лицо. Потом подошли солдаты из похоронной команды, привычно, как бывшую в употреблении вещь, переложили Витьку на носилки и унесли.
Когда Лукьянов вернулся в роту, лейтенант не стал его расспрашивать. Он понял, что этот солдат будет страшен на войне, потому что чувства покинули его, словно убежав на много лет вперед, и неизвестно, когда он их нагонит, и сколько лет, и какими дорогами ему придется идти к ним.
Спустя примерно год, окончив фронтовые курсы, Лукьянов командовал взводом сорокапяток — противотанковой истребительной артиллерии.