Читать интересную книгу Убью кого хочу - Алексей Тарновицкий

– Плевать я хотел на ихнюю производительность! – злобно шипел Копылов. – Они мне производственную мораль разрушают, ты это понимаешь? У народа, глядя на них, руки опускаются! А руки у народа всегда опускаются в одно и то же место – к бутылке! Ты что, хочешь получить тут массовый забег в массовый запой?! Ты этого хочешь?!

Нет, массового запоя Валерка не хотел. Для очистки совести он еще попробовал договориться с братьями по соцлагерю – вернее, с сестрой. Немецкую делегацию составляли семеро парней и девушка по имени Гертруда или, как они ее называли, Труди. Она-то и заправляла в этой группе всем и всеми без исключения. В иной ситуации было бы трудно не поддаться соблазну окрестить ее Белоснежкой, а парней – семью гномами, но Труди настолько не соответствовала образу нежной сказочной красавицы, что никому из наших даже в голову не пришла подобная аналогия. Ростом она была ниже среднего, узкобедрая и плоская, как конвейерная лента. Говорят, что в прусских школах учителя бьют детей по рукам деревянной линейкой; я никогда не видела такой линейки, но уверена, что она и Труди были похожи, как две капли немецкого скипидара.

С Валеркой Купцовым и комиссаром Мироновым Труди разговаривала почтительно, сильно понизив голос и вытянув руки по швам. Но когда она обращалась к своим подневольным гномам, голос ее напоминал лай концлагерной овчарки из какого-нибудь фильма про войну. Неудивительно, что когда мы звали бедняг на перекур, они лишь вжимали головы в плечи и принимались еще сильнее драить щетками пупырчатые бока огурцов.

На просьбу командира о смягчении лагерного режима Труди ответила оскорбленным молчанием. Я наблюдала эту сцену там же, во дворе нашего заводика, сразу после истерики, которую закатил Валерке доведенный до ручки бригадир Копылов.

– Труди, ты поняла все, что я сказал? – переспросил Валерка. – Вы, конечно, привыкли к…

– Я не поняла всё, – прервала его немецкая карательная линейка. – Я не поняла: мы плохо работать? Мы не делать норма?

– Что ты, что ты… – испугался Валерка. – Вы делать норма в лучшем виде. То есть хорошо. То есть очень хорошо.

Труди кивнула и вытянулась по стойке «смирно».

– Тогда я идти работать разрешите.

– Иди, – вздохнул Валерка, – разрешаю.

На следующий день бригада мойщиков была реорганизована по принципу полной национальной однородности и оставалась таковой до самого отъезда. И хорошо, что так, потому что иначе дело точно дошло бы до международного конфликта. Копылов ненавидел Гертруду всеми фибрами своей пролетарской души и на полном серьезе утверждал, что само ее имя происходит от сокращения слов «Герой Труда», как Вилор – от «Владимир Ильич Ленин Организатор Революции».

– С чего ты взял, Копылов? – пыталась вразумить его я. – Это старое немецкое имя. У Шекспира в пьесе «Гамлет» так зовут королеву-мать.

– Вот-вот, – угрюмо отвечал бригадир, перекидывая изжеванную «беломорину» из одного угла рта в другой. – Этот твой Шекспир, хоть и сам немец, а дело понимал. Такие сучки всегда норовят пролезть в королевы, мать их за ногу. Герой труда, видите ли! Ей, видите ли, звездочку на лацкан, а народу одни страдания. Вам-то, студентам, что. Вы-то уедете, а нам тут еще жить и работать.

Наш рабочий день начинался в восемь и продолжался до половины пятого, включая перерыв на обед. Впрочем, перерывов хватало и без обеда, потому что на завод вечно забывали что-нибудь подвезти – то банки, то петрушку, то огурцы. Но даже в тех случаях, когда всего было в достатке, нередко случалась какая-либо другая незадача, типа отключенного электричества, поломки конвейера или прорыва водопроводной трубы. Труди от всего этого приходила в ярость. Она просто органически не переносила состояния праздности – как своего, так и вверенных ей гномов. В такие моменты для Копылова наступал праздник: он садился на ящик где-нибудь в тенечке, неторопливо закуривал и с наслаждением наблюдал, как его врагиня мечется по двору, изобретая все новые и новые занятия для своей подневольной семерки. Я тоже присаживалась рядом с бригадиром – ведь всегда приятно разделить с человеком минуты его счастья.

– Нет, Сань, ты только глянь на эту героиню труда, – говорил Копылов, указывая папиросой на нашу взмыленную прусскую Белоснежку. – Королева, мать ее… ну что ей так неймется, а? Ты мне вот что скажи: ту королеву из Шекспира твоего свергли? Или уцелела?

– Отравили, – с удовольствием сообщала я, зная, что эта новость не может не порадовать бригадира. – Насмерть. Сыночек удружил, на пару с муженьком.

– О! – многозначительно кивал он. – Вот то-то и оно, Саня. Против народа не попрешь…

В самом деле, трудовой раж «героини» временами выглядел даже не чрезмерным, а болезненным. Знаток народной души Копылов полагал, что если руки советского народа опускаются, то непременно к водке. Но если судить по паническому страху, который одолевал Гертруду даже перед минимальной праздностью немцев, их руки должны были опускаться не просто к водке, а к каким-то и вовсе неимоверным ужасам.

Что касается самих семерых гномов, то они не выглядели ни угнетенными, ни недовольными: похоже, эти парни воспринимали происходящее как должное и не собирались бунтовать.

– Роботы, ну чисто роботы, заводные машинки! – удивлялся Копылов. – Известное дело, фрицы. Фрицу только направление покажи, а дальше он уже сам прет, без остановки. Так до самой Волги и допер. Хорошо, Россия большая, завод у ихней пружинки кончился. А то бы… фьють!..

Впрочем, внимательный наблюдатель мог обнаружить определенные слабости и среди заводных машинок. Из всей немецкой восьмерки меньше всего напоминал робота длинный нескладный парень по имени Райнхард, Райнеке. Он скоблил огурцы с не меньшим тщанием, чем его товарищи-геноссе, но в минуты редких перерывов, пока Труди еще не успевала придумать для своих подопечных какую-нибудь новую работу типа чистки ржавого забора или подметания двора, Райнеке погружался в совершенно несвойственную остальным мечтательную задумчивость. В такие моменты становилось ясно, что он иной, не похожий на других гномов, и тогда вдруг обретали особое значение и торчащие во все стороны черные вихры, и неловкость костлявых рук, и застенчивая улыбка.

Для такой улыбки не существует ни ключа, ни пружинки – неудивительно, что прочие заводные машинки относились к Райнеке с покровительственным пренебрежением. Еще бы: всякий уважающий себя робот точно знает, что даже минимальная мечтательность не может не мешать высокой производительности труда. Понятия не имею, скольких образцово вымытых листиков петрушки не досчитывалась из-за этого социалистическая действительность, но Труди-то наверняка знала это с достаточной степенью точности. Знала, но отчего-то воздерживалась от применения строгих карательных мер. Поэтому нам так и осталось неизвестным, что именно грозило длинному Райнеке за преступное несоответствие общему образцу – шпицрутены, тюрьма или прямая дорога в крематорий.

Кое-какое объяснение этому было получено в конце первой недели, когда нешуточное общественное давление вынудило Валерку дать разрешение на танцы. Понятно, что топтание в темноте в обнимку под медленную музыку ставило под угрозу провозглашенный командиром принцип «никакого бардака!», однако альтернатива выглядела еще хуже. Мы возвращались со своего заводика в пять вечера, полные сил и энергии, которая так или иначе требовала мало-мальски приемлемого выхода. Глупо было рассчитывать на то, что молодые, красивые, двадцатидвухлетние станут использовать оставшееся до отбоя время исключительно для игры в шашки-шахматы. Думаю, что не последнюю роль сыграл тут и аргумент Копылова насчет того, куда народ обычно опускает руки в минуту уныния. Так или иначе, но уже в пятницу после работы в актовом зале школы были объявлены танцы. Вероятно, Валерка надеялся, что народ удовлетворится одним вечером в неделю, однако этим надеждам почти сразу пришел конец. Народу понравилось опускать руки на талии подруг, а временами даже и ниже, так что танцы стали у нас ежедневным явлением.

Немцы при всем желании не могли манкировать общественным мероприятием – дисциплина не позволяла. Они приходили в актовый зал все вместе и честно старались соответствовать если не духу, то хотя бы форме данной общественной нагрузки. В основном, Гертрудины роботы танцевали быстрые танцы, но время от времени приглашали и кого-нибудь из девушек на медленный танец – то ли по разнарядке, то ли из-за сбоя в программе. Танцевать с ними было сущим мучением, примерно, как с негнущимся манекеном, только еще хуже. В каждом их движении ощущалось твердое намерение ни в коем случае не преступить строжайший запрет на внеуставные отношения – даже дальним намеком, даже по ошибке. Так что вскоре никакие соображения интернациональной солидарности не могли заставить наших девчонок кивнуть в ответ на галантный немецкий поклон. Мало кому улыбается танцевать с партнером, чьи помыслы направлены лишь на то, чтобы удерживать тебя на безопасной дистанции. Поэтому гномы приглашали либо свою плоскую Белоснежку, либо чешек: как выяснилось, Пониже и Повыше не испытывали никаких проблем ни с роботами, ни с манекенами – возможно, потому, что худо-бедно понимали по-немецки.