Но Вероника твёрдо стояла на своём и не подпускала меня к мужикам. То ли у неё были какие-то далеко идущие планы, то ли она ревновала меня к другим, считая своей собственностью. Как бы то ни было, время у Вероники стало лучшим из всего мною до этого пережитого. В благодарность за всё это я вела Вероникино хозяйство, тщательно вылизывала её квартиру, готовила всякие вкусности по поваренной книге, которую она купила специально для меня. А когда она хотела… в любой момент была готова со всей страстью, какой была наделена от природы, доставить ей удовольствие. Мы часами целовали друг друга, облизывая буквально каждый миллиметр наших тел, забирались в самые недоступные места, доводя друг дружку до высшей точки возбуждения. Иногда, крепко обнявшись, мы просто лежали и мечтали. Мы были молоды, и будущее мелькало картинками, манящими неизведанными радостями. Ни в Иванове, ни у Седого мне не хотелось мечтать. У Веронички впервые по настоящему стала думать о будущем с надеждой.
И Вероника, и я видели своё предназначение в этой жизни в одном и том же. Мы обе мечтали выйти замуж. Но если я не имела в голове даже приблизительных ориентиров того, кого я хотела бы видеть своим мужем, то Вероника знала прекрасно. Она запланировала выйти замуж за заграничного жениха, для чего и ошивалась у гостиницы Интурист. Днём Вероника зубрила английский, готовясь уехать в Америку. А ночью работала, не покладая рук. Вернее ног. Ну, или что там ещё должно работать во время секса.
— А почему ты учишь именно английский? — спрашивала я Веронику, пытаясь понять её планы.
— Чёрт его знает, — отвечала Вероника, толком и сама не зная ответа на этот вопрос. — Все учат английский… На этом языке говорят и японцы, и малайцы…
— А кто такие малайцы?
— Ну, такие… малайцы…
На самом деле Веронике было в принципе всё равно, какой национальности будет её иностранный муж. Пожалуй, они все виделись ей одним цветом. Вряд ли Вероника задумывалась о разнице ментальности или плюсах и минусах эмиграции в Америку или в Европу — какая разница, чёрт возьми, будет ли это ковбой с дикого техасского американского запада или профессор в очках из европейского университета, да и против фермера она бы не отказалась. Меня удивляло, почему Вероника считает, что все женихи «оттуда» обязательно богатые и образованные.
— А если это будет водитель грузовика или мусорщик? — спросила я как-то Веронику.
Она задумалась, а потом, махнув рукой, сказала, что согласна и на «простого смертного» лишь бы свалить… Всё, что было за бугром, привлекало её и виделось решением всех проблем.
— Понимаешь… — говорила она мне в минуты нашей близости, — хочу уехать. К чёрту на рога, куда угодно, только бы уехать. Вот главное. Чтобы всё забыть. Всё… — обычно в этом месте Вероника начинала плакать, а я, не желая делать ей больно, уводила её мысли в другую сторону, целуя её и лаская.
Но хотя Вероника была готова уехать «к чёрту на рога», тем не менее, учила она именно английский. То ли это было случайно. То ли потому, что попадалось ей больше всего англоязычных мужчин. То ли потому, что она помнила английский с детства, времени, когда ещё была жива её мама и бабушка, учившие её языку туманного Альбиона с младых ногтей.
Судьба же повернулась к Веронике другим боком. На её крючок попался немец, правда, без труда лопочущий по-английски, благодаря чему проблемы с языком не возникло. Дитер завёлся на Веронику с полуоборота, стал приглашать её в ресторан, подарил духи и сигареты из «Берёзки». Он был «богатеньким буратиной», как говорила Вероника, приехавшим в Москву по делам фирмы. Впрочем, так говорили все иностранцы своим русским подружкам. Но никого сильно не волновало, есть ли у этого типа пахнущего чем-то загадочным, эта самая фирма или он «вешает лапшу на уши». Внешне Дитер, правда, далеко не соответствовал представлениям о принце на белом коне, хотя как раз второе — белый конь у него был. Немец с гордостью предъявил Веронике снимок, на котором красовался рядом с белоснежным Мерседесом последнего выпуска. Сам же Дитер был невысокого роста, толстенький и почти лысый, как колобок. Но Вероника не на шутку возбудилась на его белого «коня» и скрупулёзно обрабатывала — шаг за шагом, день за днём. Всё развивалось по плану, если бы однажды они не заехали к Веронике домой.
— Вот и мой дом, хаус в смысле, — хихикая верещала Вероника, открыв дверь в квартиру.
Я услышала голоса и вышла навстречу. Только проснувшись, я была в прозрачной ночной рубашке, через тонкую ткань которой светилось худенькое детское тело.
— А это… это моя сестра, — придумала на ходу Вероника.
Дитер стоял как вкопанный. Он смотрел на меня, открыв рот и дыша, как рыба выкинутая на берег. И Вероника, и даже я, поняла, что затея с браком провалилась.
— Хай, — сказал Дитер, — взяв мою руку в свои толстые пальцы, и приложился к ней пухлыми губами.
Когда мы устроились в комнате, Дитер не сводя глаз с меня, что-то тихо спросил Веронику.
— Да есть ей восемнадцать, есть… — устало отозвалась она по-русски, а потом повторила цифру по-английски.
— Правда? — обрадовался Дитер, — а я думал четырнадцать… или даже меньше. Она такая девочка… — он пытался говорить по-русски, видимо, желая сделать нам приятно.
Дитер стал приглашать на ужины нас обеих, в ухаживаниях отдавая предпочтение мне. Он буквально не мог надышаться на меня и не знал, чем угодить, суетясь, открывал передо мной дверки автомобиля, подавал руку при выходе из него, пропускал вперёд, заходя в лифт. Ещё через неделю, узнав, что я девственница, у Дитера глазки засверкали болезненным блеском. Казалось, из них вот-вот посыплются искры. Он засветился и засуетился пуще прежнего.
Как-то Дитер пригласил нас в ресторан. Ну, мы и раньше не раз ходили с ним ужинать. Но тут он заранее зарезервировал столик в очень дорогом и, как теперь говорят, культовом кабаке. Обставил всё это мероприятие крайне торжественно. Нам подавали какие-то экзотические люда, подносили бутылки с вином, обёрнутые кипенно белыми салфетками. На высокой ножке около стола стояло специально ведёрко со льдом, из которого торчала бутылка настоящего французского шампанского. Дитер явно был возбужден и сильно взволнован.
Когда нам подали мороженое политое сливками и ликёром, а на стол поставили вазу с фруктами, выложенными в виде жар-птицы, Дитер попросил внимания. Дрожь, пробивавшая всё его кругленькое тело, свела челюсть, и некоторое время он только мычал, не в силах издать ни одного звука. Затем дрожащей рукой вытащил коробочку красного сафьяна из кармана в пиджаке и протянул её Веронике. Глядя ей в глаза, наконец, он сказал: