— Как же мыслишь дальше жить, Алексей Харитонович?
— Аи сам не знаю! Не от одного меня зависит. Скажу только, Дмитрий Николаевич, что если меня теперь упрячут — не выживу! Отвык. Хотелось бы здесь дожить остаток жизни.
— А сколько тебе лет? Я уж забыл!
— На рождество сорок два стукнуло.
— Мой ровесник! А я не об остатке жизни думаю, а о второй ее половине. И тебе надо, Алексей, подумать. В тюрьму никто тебя не отправит. Об этом не думай. Налей-ка мне чайку.
— Подогреть надо, остыл, однако.
Мы пили чай, ели, разговаривали, вспоминали всякие случаи из жизни. Теперь рассказывал больше отец.
Так прошло два дня, и пурга совсем стихла. Отец подробно расспросил Абакумова, как он выращивает свой огород и можно ли его увеличить, чтобы хватило овощей для нашей станции.
— На год хватит! — уверил повеселевший Абакумов. Между прочим, отец спросил:
— А не пустил ли ты здесь корней, Абакумов?
— Здесь хорошо! Полюбились мне эти места. Или старость подходит?..
— Старость лет через тридцать подойдет. Теперь только и начнется твоя новая жизнь, Алексей. Но за нее еще придется побороться.
Абакумов напряженно посмотрел на отца, но тот уже заговорил о другом.
Как только стихла пурга, отец попросил Абакумова свезти на полярную станцию письмо. Теперь там уже хватились нас и тревожились. Начнутся поиски, чреватые новыми несчастными случаями. К тому же отец очень беспокоился за Ермака.
Абакумов охотно согласился и стал собираться в путь. Но не успел он одеться, случилось неожиданное.
Кто-то подъехал верхом на лошади. Я хотел выскочить навстречу, потому что узнал через окно Кэулькута, но отец велел мне спрятаться на печку и сам укрылся одеялом с головой.
Кэулькут вошел без страха, заиндевевший с мороза, нагруженный кладью, как дед-мороз. Смущенный хозяин принял у него мешок и помог ему раздеться. И тогда Кэулькут увидел отца с выдвинутой вперед челюстью и буквально обмер. В жизни не видел, чтобы человек так смутился. Он готов был сквозь землю провалиться.
— Здравствуй, Кэулькут! — сказал отец, будто ничего не случилось. (Челюсть стала на место.)—Нашелся ли Ермак?
— Однако, нашелся. Сам явился на вертолете. Пургу пережидал в фактории. Пропеллер чинил — обледенел сильно, поломался. Теперь тебя ищет.
— Ты тоже меня искал?
— Да, искал тебя! —обрадовался подсказке Кэулькут.
— Спасибо за поиски. А в мешке что?
— Так... всякие вещи...
— Зачем? Для кого? Может, подарки Алексею Харитоновичу?
— Вот-вот. Однако, однако, подарки... Думаю, один живет, дай снесу ему подарки.
— Вот и молодец, хороший человек! Покажи свои подарки. Ну, ну, выкладывай на стол!
Расстроенный Кэулькут дрожащими руками стал вытаскивать «подарки».
Это был приемник «Родина» с питанием (мы пришли в восторг, особенно отец, так как он скучал без «последних известий»), пачек десять чая, сахар, крупа...
Абакумов незаметно подмигнул Кэулькуту: дескать, не волнуйся, рассчитаюсь. Кэулькут повеселел. Пока он пил чай (чашек двадцать!) и ел оленье мясо, отец быстро написал письмо Ангелине Ефимовне.
Мы уговаривали Кэулькута отдохнуть, но он отказался наотрез и, едва напившись чаю, уехал. Я нарочно не пошел его провожать, чтобы Абакумов с ним «рассчитался».
Отец был рассержен.
— Видишь, какой добрый дядя! — сказал он о Кэулькуте.— Та же спекуляция. Сдерет с него мехом за полцены, потом сдаст государству пушнину как свою, за полную стоимость. Он ведь тоже охотник. Дай только время, вернусь на плато, так его пропесочим!
— Тогда Алексей Харитонович останется без сахара, без чая,— нерешительно возразил я.
— Теперь не останется! — уверенно бросил отец.
Когда Абакумов проводил гостя, мы с ним стали устанавливать приемник.
Отец давал советы лежа.
Абакумов заметно приободрился. Он верил, что жизнь его теперь переменится к лучшему. «Дмитрий Николаевич поможет». Но временами на него находили сомнения, и тогда он мрачнел.
Он как мальчишка радовался приемнику. Когда в избе раздался голос диктора: «Говорит Москва, московское время...» — на глазах Абакумова выступили слезы. Давно бы ему приемник достать!..
Мы почти весь вечер слушали радио. Когда я уже лег спать, отец подозвал Абакумова.
— Ты хочешь стать советским человеком, Алексей? Ты доверишься мне? — тепло сказал отец, взяв его за руку.
Абакумов вздрогнул и заметно побледнел.
— Вы меня прощаете, Дмитрий Николаевич?
— Я-то готов все забыть,— мягко ответил отец, глядя Абакумову прямо в глаза.— Трудно будет с Женей... Сын Михаила Михайловича... Он здесь, на плато. Понимаешь? Трудно ему будет. Я не уверен, что он захочет тебя понять. Но в юриспруденции, кажется, есть такое понятие, как давность привлечения к уголовной ответственности. Так вот я думаю, что это к тебе применимо. За давностью времени... Через пятнадцать лет, если человек за это время не совершил нового преступления, вообще все погашается.
— Но прошло только десять с половиной! — в отчаянии воскликнул Абакумов.
— Ничего. Мы возьмем тебя под свою защиту, коллектив полярной станции. Тебе придется завоевывать их доверие, как ты завоевал мое и вот — Коли. У тебя сколько классов образования?
— Всего пять, Дмитрий Николаевич!
— Ты довольно развит.
— Поднаторел в жизни, Дмитрий Николаевич. Читать люблю. Еще в госпитале пристрастился. Там хорошая библиотека была.
— У тебя есть книги?
— Как можно без книг... одному-то? Полный сундук. Набралось за десять лет.
— Покажи!
Я моментально спрыгнул с печки. Абакумов раскрыл большой самодельный сундук. Он оказался битком набит книгами. Одни были приобретены на факториях за песцовые и горностаевые меха; другие — в маленьких лавчонках на колесах в геологоразведочных партиях или таежных селениях; доставлены за те же меха «доброжелателями» вроде Кэулькута, бравшего у него мех за бесценок. Иные книги достались на глухих зимовьях — кто-то прочел и бросил в пути — или по завещанию, как завещал ему Евангелие монах.
Отец с интересом рассматривал книги. Я присел на корточки возле сундука. Мне тоже хотелось выбрать что-нибудь почитать.
Абакумов, добродушно улыбаясь, довольный нашим интересом к его книгам, клал их одну за другой на стол. Так появилась в родственной близости «Страна Муравия» Твардовского, «Воскресение» Толстого, поэмы Пушкина, зачитанный томик записок Шерлока Холмса, «Арифметика» Малинина-Буренина... С десяток книг «Народного университета на дому» конца двадцатых годов, давно ставших библиографической редкостью... «Дон Кихот», «Избранные трагедии» Шекспира. Первый том «Тихого Дона», шестой том «Истории России с древнейших времен» Соловьева, дореволюционного издания, еще с твердым знаком и буквой «ять». Несколько романов Мамина-Сибиряка — приложения к «Ниве», (у бабушки, я видел, хранились такие же). «Спутники» Пановой, «Северные рассказы» Джека Лондона, популярные лекции по астрономии, сельскохозяйственные брошюры и, наконец, к моей великой радости, «Всемирный следопыт» за 1927 год. Я сразу схватил его и полез на печку.
Отец задумчиво просматривал эти читаные-перечитаные в долгие полярные ночи книги. Случайный подбор, как случайна вся жизнь этого непутевого человека.
И я вдруг подумал, что главное в жизни — никогда не идти по воле случая, как бы ни был соблазнителен его зов. Своя цель должна быть, у человека, и эта цель может быть только одна: осуществление заветной мечты. Какая это мечта, уж зависит от самого человека. У хорошего человека и мечта хорошая.
Отец сказал Абакумову:
— Что ж, лучше одну книгу прочесть со вниманием, чем тысячи поверхностно. Важно не сколько, а как! — и взялся за «Историю России».
Польщенный его словами, Алексей Харитонович сел у приемника и стал слушать концерт из Колонного зала Дома союзов. Я там бывал не раз...
Глава семнадцатая. ЩЕДРЫЙ ДАР
На другой день, только что Абакумов сделал отцу перевязку, услышали мы шум мотора, и вертолет опустился прямо в огороде.
Я выбежал как был, неодевшись, и попал в объятия Ермака, а потом Ангелины Ефимовны и Вали.
— Ты простудишься! — закричала мне строго тетя Геля. В избе обе женщины начали плакать и обнимать отца.
— Мы думали уже, что вы с Колей погибли! — сказала Валя со слезами, но тут же начала громко смеяться от радости.
Оказалось, что Ермак, возвращаясь после вынужденной посадки, приземлился на леднике и понял, что мы ушли домой. Когда на плато нас не оказалось, радость за благополучное возвращение Ермака быстро сменилось беспокойством за нашу судьбу. Что они перечувствовали в уютных домах во время пурги, по их словам, «не поддается описанию». Искать было бесполезно в такой кромешной тьме. Кучеринер попыталась успокоить всех, заявив, что Черкасов опытный полярник и несомненно пережидает метель где-нибудь в сугробе в одном спальном мешке с сыном.