дыхание? Над ним склонилась огромная поваленная сосна, но она не могла ему помочь. Мох под ним пах лесом и простором. Хвоя колола лицо.
Медведица не оступала. Он слышал, как она готовится к очередному броску. Может быть, еще одну атаку он и выдержит, но скоро она его прикончит, это лишь вопрос времени. Однако он решил попытаться, лежал, навострив уши, дожидаясь ее броска, и в последний момент со всей силы кинулся в сторону.
Глухой удар. Потом наступила тишина.
– Уж не знаю, что произошло, но, когда я отважился взглянуть, она лежала неподвижно. Думаю, кидаясь на меня, она взяла разгон, напрягая каждую мышцу в теле, и развила такую мощь и такую скорость, что просто сломала себе шею о ствол дерева, оказавшегося между нами. Там я должен был закончить свои дни, дети. Но вот я перед вами.
Он тяжело дышал от усталости, словно все произошло несколько мгновений назад. Горячая кровь потекла по его ногам толстыми струями. Он представлял себе, как она пульсирует внутри. Как жизнь утекает через раны. Одна рана оказалась особенно глубокой – надо остановить кровь. Он снял пояс, чтобы затянуть вокруг ноги выше раны, поставить заслон между открытым мясом и собственным сердцем. Без ремня брюки сразу упали, во второй раз уронив его на землю. Ему пришлось начать все сначала, снять брюки и затянуть ремень вокруг голой ноги.
В одних трусах, истекая кровью, он поплелся домой через лес. Он описывал, как кровь застыла на одежде, как похолодели раны. Он спешил домой, понимая, что, вероятно, настает его последний час, был близко к тому, чтобы упасть и остаться лежать, так сдавило горло от напряжения.
– Знаете, когда я добрался до нашего забора, то не смог через него перешагнуть, как обычно, мне пришлось тащиться вокруг. Когда я подполз к двери, у меня так закружилась голова, что я не смог ее открыть.
Армуд замолчал и закрыл лицо руками – я заметила, что он плачет. Дождь за окном погасил звуки его плача. Я подошла к постели, положила руки на его щеки, и почувствовала, что они мокрые. В тот вечер мы рано легли спать – сытые и измотанные, мы забылись тяжелым сном. То и дело Армуд просыпался, я давала ему чего-нибудь от боли и гладила по лбу. Мне запомнилась полоса лунного света, упавшая на нас через окно. Свет скреплял нас своим белым клеем.
Раны Армуда были красными и горячими, когда я снова обмыла их. Из них текла жидкость, но опухлостей я не увидела, краснота не распространялась, гноя не было. Жара нет, это самое главное. Я уцепилась за эту мысль.
О медвежатине мы позаботились. В последующие дни я без конца варила и солила мясо. Вы, дети, солили, скоблили, отмывали и выколачивали шкуру, и наконец ее можно было положить под одеяла на постели как защиту от холода и всего плохого, что могло с нами случиться. Я меняла повязки на ранах Армуда, прикладывая свежую паутину, но одна из ран не хотела заживать. Она все больше опухала, заполняясь желтым, отвратительно пахнущим гноем. Он посмотрел и все понял.
– Пойдите поищите мне брусники, дети. Я так ее люблю. На зиму она нам очень пригодится.
Я принесла палку. Армуд сжал ее зубами, а я резанула. Вы, дети, были далеко за забором, но, вероятно, все же слышали.
Потом все пошло вразнос. Посреди ночи я проснулась от того, что Туве Амалия плакала, ища меня наощупь. Кожа у нее горела, лоб был раскаленный, глаза не открывались – веки слиплись. Я носила ее на руках, напевая и утешая, заваривая тем временем чай из тысячелистника и ивовой коры. Я промыла ей глаза влажной тряпочкой, и, когда она открыла глаза и посмотрела на меня, белки у нее были совершенно красные. Утром ты, Руар, пошел в сторону деревни собирать тысячелистник. Позднее в тот день Армуд пытался подняться, чтобы пописать, но упал, привалившись к стене. Его бил озноб, он дрожал всем телом. И на следующую ночь повторилось то же самое. Он кидался в постели из стороны в сторону. Туне Амалия дрожала под одеялами. Я чувствовала, как и меня крутит изнутри, но сопротивлялась.
Прошло два дня, и ты тоже сложился пополам, как перочинный нож. Ты стал таким бледным, Руар! Кожа казалась хрупкой, как выдутое вручную стекло. Ты склонился к полу, и тебя вырвало на деревянные доски.
– Прости, мама.
Ты был горячий наощупь, глаза опухли, как у Туне Амалии. Я обтерла тебе лицо и ладони, и, подняв твою левую руку, увидела кровь у тебя под ногтями. И тут я поняла. Медведица охотилась за нами даже после смерти.
Я не доварила мясо. Котел пыхтел, я была уставшая и голодная, мне не хватило терпения. Подала на стол котел с ядом, а вы его съели. Потные лбы, измученные тела. Когда подступает тьма, трудно ей сопротивляться, и у меня не осталось сил – именно меня она старалась поглотить. Всю ночь мы пролежали в муках, и звездное небо не могло защитить нас.
Задним умом все мы крепки.
Тяжело опершись на кухонный стол, я задала Армуду вопрос. Армуд кивнул.
– Да, это медведица, – проговорил он. От солнца и тяжелого труда его кожа сделалась коричневой и дубленой, как у шведской рабочей лошадки, но теперь он лежал в постели, бледный, тощий и вялый. Ивовая кора в моей шкатулке подходила к концу, и ни у кого из нас не хватило бы сил нарезать новой. Мы поели, чтобы выжить. Поели, и все стало еще хуже.
– Какого дьявола тебе пришло в голову тащить домой медведя, Армуд?
Я кричала, обвиняя его. Он ничего мне не ответил, молча выслушав мои слова. Усталые и бледные, мы склонились к столу, дыша быстро и поверхностно, словно легкие завитки расходились по воде. Глаза Армуда скользили по полу, избегая встречаться с моими покрасневшими глазами.
– Зачем я придумал, что нам надо есть эту трижды проклятую медвежатину? Прости меня, Унни!
Он поднялся, сделал пару шагов мне навстречу, протянул руки ладонями вверх. Голос его звучал глухо. Болезненно бледные руки, истрепанная одежда и отчаяние. Люби меня, люби, пожалуйста, Унни! Лицо его исказилось, слезы потекли по щекам. Он закрыл лицо руками и расплакался, дрожа всем телом. Я видела, как он хватает ртом воздух, как его большое тело сжалось на кухонном стуле, спина сгорбилась, голова поникла. Казалось, весь воздух, вся жизнь ушли из него. Он сидел, уронив голову в колени, ни на что