Читать интересную книгу Страсть к размножению - Константин Уваров

"Ну хоть сейчас ты что-нибудь чувствуешь, скотина? Неужели тебе не жаль?"...

- Да жаль, конечно...

И пододвинуть зеркало, если упадет, и продолжить.

И шероховатым пятном, если посмотреть с какой-то определенной стороны, особенно выделится эта история ( как государство Лесото - потому, что желтое на сером фоне ЮАР на карте ), Ирина Чеевна Костенко - например в моем зеленом халате, который изодрали две педерастические кошки откормленные, а потом потерялся пояс.

Человек уже не душит себя перед зеркалом, уже страшно жаль кролика, уже прошли годы.

Представьте себе капитана Ahav`а в перезрелом возрасте (пусть и без ноги уже), вышедшего из дурдома (-Вы уже не хотите ловить кита, вы его никогда и не видели...)

Книгу он уже опубликовал, и больничку часто вспоминает с приязнью, пусть до старости нет-нет, и шевельнется боковым зрением, как вылазит кит из-за тумбочки, как ногу есть прилаживается...

ЭПИЛОГ 2

От автора - любителю почитать.

Лихо плыл по морям безобразий кораблик нашего повествования, и вот сейчас, на последних страницах все, кто здесь встретился, уже уяснили: судьбы у этих самых здесь встретившихся вряд ли уже соединятся.

Первым покинет, как я изволил выразиться, кораблик нашего повествования, почуявший беду читатель. Он ляжет спать. Оставят кораблик амбиции и пленительные женские образы, упадут рядышком, подобно Ромео и Джульетте без чувств юмор и прекрасное, бездарно шлепнутся в клоаку текущих дел с таким трудом поднятые оттуда проблемы, и только автор, как капитан, до конца сопроводит корабль своих личных дел, так неожиданно ставший подотчетным.

Глядя на гибнущую ситуацию, уже почти скрывшуюся с глаз под уровнем неразличимости, я вспоминаю одну достойную фразу. Один мой знакомый, находясь в состоянии наркотического опьянения, резонно заметил: "А капитану потому дано право покидать корабль последним, чтобы никто не видел, чем он карманы набивает" ( Hor.)

ЭПИЛОГ 3

Самому себе и Татьяне Коноваловой,

так точно сыгравшей роль города Берлин.

...В недоумении попробовал свои руки и тело -

есть ли он на свете, раз его никто не помнит.

А. Платонов

Штирлиц в сериале "Последнее дело чести"

Действует на фоне гибели нации.

Рейх через несколько мгновений треснет:

И вот они мигают - восемнадцатое, девятнадцатое.

А в тот день, в апреле 45-го года

Господь ниспослал совпадений корзины.

Бомбежке, например, соответствовала погода.

Короче, в тот день было все едино.

Вспомним былое. Вот вчерашние кумиры,

А вот смысл, колышущий социальные низы,

Скрывается от правосудия по частным квартирам,

Ищущим показывая эзопов язык.

Так догадайся, что я символизировал часами,

Посмотри в эту книгу, и ты скажешь - блин!, -

Под Штирлицем подразумеваюсь я, Исаев,

А все вокруг замаскировано под осажденный Берлин:

Солдаты без ног, пророки без тапок,

Правительства без ума - поправят и свалятся,

Воробьи, что чирикают под окнами Гестапо...

Пиджаки от Кардена, приказы от Алекса.

Эсэсовцы делятся последними клетками,

И Штирлиц, гуляя под небом душистым,

Думает: "Пропадите вы пропадом, шифровки со слепками,

Подруги-бляди и друзья-фашисты.

Скоро здесь будут рабочие и крестьяне.

Долг перед Родиной полностью погашен.

А солнце садится на горизонт, как на парашу,

А Борман не возьмет, и к Берии не тянет".

Голос диктора шепчет спасительно:

"Штирлиц, конечно..." - конечно, я.

Глаза горят, как пара предохранителей -

Это Штирлиц снова наливает коньяк.

К вечеру он абсолютно засекречен,

И вот, фуражки поправляя околышек,

Штирлиц выходит на конспиративную встречу:

"У, радистка, родила шпиенышей...

Ты прекрасна, спору нет.

Останешься на осень. Это необходимо.

Запомни - разведка не прогулки при луне

И даже не вздохи на скамье подсудимых".

Радистке нравится слушать начальника,

С ним бы она и Родину предала.

А у Штирлица голова пустеет печально так,

Доедая мыслей со сметаной салат.

Думает: "Русь". Думает: "Пусть". Думает: "Хрусть".

И: "Вам много, нет? Может, завернуть ласты?".

Думает: "Налетела грусть - лягу, поебусь",

И говорит: "Здравствуй".

Радистка шепчет: "Пастор шланг и плут.

Переговоры - не более, чем политические трюки.

К тому же..."

- Все кончено, Гитлер капут, -

Отвечает Штирлиц, застегивая брюки.

А думает: "Прощай, моя форма броская,

До свидания, пивные, и фрау - пока.

А сегодня вы, щенки, будто сосками,

Молоко распиздяйства будете лакать".

...Ну кто же так шпионить бросает,

Кто кормит бездомного (- что, съел?)?

Это штандартенфюрер СС Исаев,

Хихикая, черкается в собственном досье:

"Характер нордический. С головой не дружит".

Тут рейхстаг рушится. Движение остановилось.

Пусть бегут, неуклюжи. Бывает и хуже...

"Почему я веселый такой?" - думает Штирлиц.

Он шифровки раздает беднякам и нищим,

Пока пьяного тела качается маятник,

Но его светлый образ разит винищем

И близок к провалу в человеческой памяти.

Шпионить было проще - чуть занеможется

Или донесения становятся щуплей -

Он вычислит предателя, поглядит ему в рожицу

И приводит в исполнение юмористический куплет.

И вот сейчас, безвозвратно теряя козырность,

Он смотрится в каждую витрину и говорит:

"Мне смешно от вашего юмора, Штирлиц",

И уходит дальше отражениями сорить.

Пока не родится Юлиан Семенов,

Шаг в бессмертие квалифицируется, как побег,

А жизнь догорает, и пахнет паленым,

И куражится Штирлица ненаблюдаемый объект.

В центре Европы, блуждая по улицам,

Призрак коммунизма напоминая заброшенный,

Он совсем по-еврейски - и опечалился, и ссутулился,

И оценил ситуацию - тщательно и дешево:

Кончен бал. Разъезжаются ноги.

Буянят золушки в опустевших дворцах,

Приобретают четкость братские некрологи,

И расплываются в тумане одинокие паруса.

Упаковано все, кроме мебели и иллюзий,

И варенье доедено. Опустошен и измотан,

Он уже не Герой Советского Союза

И еще не герой советских анекдотов.

Придется уехать, а как не хочется...

Но кто поймет, что в стране, где каждый третий - фашист,

Эсэсовская форма - не вызов обществу,

А оправданный камуфляж для уязвимой души.

От одиночества созданы все шпионские организации...

- Девушка, до Лиссабона, один купейный.

Опять все сначала. Не нализаться ли?

- Спасибо. Будьте добры, два портвейна.

И пьет он, и думает - вовсе не дожил...

Стоит, коренастый, как две табуретки,

И силится вспомнить, к чему еще можно

Его ревновать городам и разведкам.

Вот жена, переходящая всяческие границы -

Просто не жена уже, а контрабандный товар,

Еще любил смотреть в неустановленные лица,

Но если был кому-то близок - скорей, как провал.

И в тот день в уголке напился застенчиво,

Разговаривая разве что с "Вальтером" номерным

И, как трактор в провинции, заблудился к вечеру,

И думал безнадежно : « С одной стороны,

Орел я, конечно, а с другой, тем временем,

Улочки с пивными и прочая решка,

Где свобода уставится на меня с удивлением

И пристально, как извращенец на новый скворечник...

Кругом враги, только бога не наняли,

Наверно",- и монетку из английского пальто

Вынимает, и загадывает последнее желание.

Больше его не отгадает никто.

ЧАСТЬ HУЛЕВАЯ

Эта часть содержит произведения, не вошедшие в данную книгу - не вошедшие лишь потому, что они не были закончены к моменту выхода сборника.

МОМЕНТ ИСТИНЫ

Истерическим смехом обглодано тело мое

Наливаются яблоки глаз в побледневшем окне

Чтоб отчетливей видеть, как ужас обои жует,

Чтобы стульев тяжелых озноб ощущался сильней.

Уголок чтобы каждый молчаньем угрюмым просил

По возможности чаще вокруг рассыпать свой восторг,

Чтоб грудные комочки едва накопившихся сил

Поллитровкой спешил выставлять на затравленный стол.

Я возлюблен, поскольку родился в далеком краю,

Я возжаждан в миру, как достойный жених или брат,

А в далеком краю и всего то, что пять сараюх,

И пойдите поймите, в которой не страшно с утра.

Но я помню, что мир одинаков в своей красоте,

Я не вижу причин в расхожденьи имен или мест:

Если видел ее - то встречал где угодно затем

И на несколько слов приглашал в машинальный подъезд.

В рот открытый ее посмотрел и полпамяти слил,

Говорил, отрывая от слов беспорядочный вес,

Будто ноги счастливые сами топиться несли:

"Моя милая, взял бы тебя, чтоб забыть наконец,