рот рукой.
— Надеюсь, он поет?
— Даже очень хорошо. Я прогнал с ним партию три раза и уверен, что он достигнет именно того эффекта, которого хотел Брехт.
— Еще раз с самого начала! — требует Брехт.
Все трещит по швам.
— Мне жаль, господа, но всем надо спуститься со сцены, — кричит сбоку человек Ауфрихта.
— Я не уйду, пока мне кто-нибудь не подаст идею, как включить в действие деревянного коня, — раздраженно требует Брехт. — Он должен доставить гонца на сцену, Ауфрихт. Я не виноват, что твои люди проложили рельсы не там, теперь придумай что-нибудь.
— Мы можем обойтись и без лошадки, — раздраженно отвечает Ауфрихт. Он громко хлопает в ладоши, как будто в последнюю секунду может наколдовать свой авторитет обратно. — Репетиция окончена. Занавес.
— Если сейчас прогоните нас со сцены, то я уйду и никогда не вернусь! — кричит Брехт. — Вы думаете, речь идет о мелочах, когда я спрашиваю о лошади? Все вопросы, которые мы здесь решаем, очень важны и для постановки, и для будущего театра.
Вайль швыряет ноты в угол.
— С меня хватит, я ухожу.
— И на меня больше не рассчитывайте. Ни шагу в этот театр! — кричит Кас.
— Прекрасно, подтвердите мне это письменно? — шипит Ауфрихт.
Лотта послушала бы, чем все кончится, но, к сожалению, уборщицы прогоняют уставших актеров с мест в зрительском зале. Одно дело — играть пьесу, другое — хорошенько подмести театр.
Когда начинается спектакль, все оставшиеся почему-то как один оказались на месте. И как-то появилась на сцене деревянная лошадка, в которую Брехт и Вайль просто влюбились. В самой первой сцене выходит почти весь ансамбль актеров, но на заднем плане, пока Паульзен самодовольно расхаживает по деревянным доскам под мелодию монотонной шарманки. «У акулы зубы-клинья...»
Брехт снова был прав. Эффект этого выхода потому такой грандиозный, что Паульзен ничего об этом не знает. В финале сцены Лотта даже прошипела:
— Это был Мэкки-нож.
Когда становится темно, Лотта пытается вглядеться в лица зрителей. Ни шороха. Не очень-то хороший знак, но это может означать, что они еще не разобрались, а то сразу бы зазвучали первые свистки.
Перед выходом Лотта бросает взгляд на Ауфрихта, который делит ложу с Куртом и Брехтом. Ауфрихт сидит мешком, уткнувшись лицом в перила перед собой. Неужели это провал? Кто посещает театр на Шиффбауэрдамм, избегает классическую оперу. Сюда приходят простые люди, которым Брехт «заглядывал в рот» [6], чтобы написать пьесу. Узнаю́т ли они себя? И понимают ли, что этот Лондон олицетворяет переулки всех больших городов? Смысл не в том, чтобы просто их показать. Они заставляют увидеть, что, когда положение становится серьезным, все, и даже люди из высшего общества, не стесняются действовать по правилами уголовного мира.
После второй и третьей сцены в зале все еще тишина. Что ж, им это не нравится. «Закрывай глаза и иди», — говорит себе Лотта. Она все равно выложится целиком. Половину отыграли. Вот уже коррумпированный полицейский Тигр Браун обменивается с бандитом Мэкхитом старыми военными байками. Актеры берут друг друга под руку и громко маршируют солдатский марш, хотя отчаяние Паульзена от отсутствия реакции публики очевидно.
Желтая, лиловая,
Черного окраса
Попадется раса,
Из нее мы сделаем бифштекс.
Трам-там [7].
И в этот момент что-то в зале меняется. Сначала это только цокот и рокот, потом шепот и гогот, наконец топот и грохот. Люди вскакивают и подпевают. И с этой минуты они хотят все больше и больше. Теперь ясно: они все поняли. Вот это настоящее счастье. Если чужую расу собираются превратить в бифштекс, в этом они с удовольствием примут участие, с удивлением отмечает Лотта. Видно, что они не так воспринимают текст, как хотелось Брехту. О морали задумываться не хотят, приятнее быть таким же, как умный жадный гангстер. С другой стороны, это лучшее, что могло сегодня с ними случиться — громкое ликование не стихало. Оба героя на сцене на мгновение застывают и выжидающе смотрят на Ауфрихта, чтобы понять, как поступить. Тот уже поднял голову. Лотта представляет, как он улыбается, отдавая распоряжение:
— Da capo.
И песня поется с самого начала.
И Джонни умер, и Джимми нет,
И без вести сгинул бедняга Джорджи.
Но у крови по-прежнему тот же цвет
И порядок вербовки тот же!
После этого все волнения уходят. И танго-баллада Лотты неожиданно срывает громкие аплодисменты, которые уносят ее со сцены как на крыльях.
В короткой паузе за сценой она, смеясь, обмахивает себя и других сложенными, как веер, нотными листами.
Громкий крик заставляет всех собраться. Веер падает из рук Лотты. Курт! Случилось, наверное, что-то ужасное. Никогда она еще не слышала, чтобы муж так кричал. Лотта срывается с места и даже не заботится о том, что платье порвется от ее широких шагов. Это недалеко. Прямо за дверью в коридоре он стоит и ругается с Брехтом и Ауфрихтом, но физически вроде невредим. Лотта вздыхает с облегчением.
— Что вы ругаетесь? Все идет замечательно.
Мужчины тут же замолкают и смущенно смотрят на нее. Они говорили обо мне.
— У тебя порвалось платье, малышка, — сухо замечает Брехт.
— Ах, еще один разрез на потрёпанном платье проститутки никто не заметит. Хуже другое — мне показалось, что моего мужа зарезали.
Курт берет ее руки в свои.
— Лотта, ты сегодня больше не выйдешь на сцену. Я им уже сказал.
— Ты о чем? Тебе плохо?
Ей