— Вот мы и на месте, — произнесла Джордан.
Нам повезло найти свободное место впереди, и она припарковалась, не выказывая никаких признаков опасения за то, что ее машину могут угнать, не включая сигнализацию. Само здание было причудливым и стильным, из нового кирпича, обильно остекленное — совсем как дом Хартфордов на Дюн-роуд. Живой водоворот яппи схлынул в тень Коламбус-авеню.
Швейцару, лысому типу с брюшком, выпиравшим из-под камзола с двойным рядом медных пуговиц, было чуть за шестьдесят. Он поприветствовал Джордан широкой улыбкой и чуть поклонился, меня же не удостоив и взглядом. Мы с ней вошли в лифт, и она нажала кнопку десятого этажа.
Откинув мокрые волосы и распахнув пальто, она прислонилась спиной к стене и глянула на меня. На ней был тот «зимний» наряд, в котором она навещала меня в больнице — черные джинсы и свитер свободного кроя. Ее волосы, мило растрепавшиеся, ниспадали на плечи.
— У тебя тут собственное гнездышко? — спросил я. Поначалу я решил, что это вторая — или третья, или четвертая — семейная резиденция Хартфордов, но Джордан держалась тут слишком уж независимо, по-хозяйски.
— Да. Уже год или около того. Хотя, знаешь… нет, поменьше. С марта; семь месяцев, получается. Я обычно подолгу зависаю на Манхэттене, и ехать два с половиной часа назад в Хэмптон — не всегда вариант. Мои родители пока не знают, что я сняла тут квартиру. Но у меня и возможности не было поделиться с ними. Ничего удивительного — в последние два года мы редко видимся.
— Они так часто уезжают из страны?
— Конечно. А когда возвращаются — гостят от силы неделю. Невозможно полностью наверстать упущенное за пять-шесть месяцев за такой короткий срок.
Двери лифта открылись. Я последовал за Джордан по коридору к двери ее квартиры. Помещение оказалось огромным и тщательно обставленным: кожаные диваны, пушистые черно-белые коврики, домашний кинотеатр и еще уйма какой-то незнакомой мне техники.
— Сумку неси туда, — сказала девушка, указывая на гостевую спальню. — Меня тут не было пару недель, так что не жалуйся на пыль. Откроем окна, проветрим немного. Хочешь чего-нибудь выпить?
— Пиво было бы очень кстати, если у тебя есть.
Я убрал свою сумку и снял пальто, пока она готовила выпивку. Я не хотел открывать окна, даже несмотря на то, что они были снабжены замками на петлях и могли оставаться приоткрытыми всего на шесть-восемь дюймов. Она сунула мне банку «Бад Лайт», жестом пригласила сесть. Я так и сделал. Она открыла-таки окно, впуская ледяной сквозняк и шум хлещущего дождя.
Сидя рядом со мной, Джордан взбалтывала виски с содовой. Кубики льда звякали в медленном ритме.
— Ты не будешь возражать, если мы не станем сегодня обсуждать мою сестру?
— Не буду.
— Мы обсудим, но попозже. Сейчас мне хочется узнать побольше о тебе, да и о себе рассказать. Мне жутко неудобно, что тебе пришлось иметь дело с отцом, и ты заслуживаешь как минимум объяснений. К тому же меня заинтересовало то, что пишут о тебе в газетах, и мне нужно задать тебе пару вопросов. Надеюсь, ты будешь не прочь ответить, хотя я тебя ни к чему не принуждаю. — Она склонила голову и сделала глоток. — Но не прямо сейчас.
Вопросы для светской беседы посыпались быстро; мы устроились на подушках и болтали о пустяках, не имеющих значения, постепенно переходя к разговору о себе. В этом были свои трудности. Легкость, с которой я открылся Сьюзен, будучи под одним одеялом, исчезла. Часть меня знала, что я — с другой женщиной и не пьян, а часть чувствовала, что никого более схожего со Сьюзен я никогда больше не встречу. Но я держал себя в руках. Джордан слушала, как я рассказываю о Линде, Рэнди и детском зоопарке, о моих жалких гонорарах, о том, стоит ли сходить к ее знакомому стилисту Моррису, и так далее.
Я слушал ее, пил и тайком принимал обезболивающее, которое мне совершенно не требовалось, пока она рассказывала мне, что усилия Морриса стоили каждого пенни из его тарифа в двести долларов в час; что в семь лет ей сделали операцию на полости рта, потому что она выбила себе три нижних зуба, когда бежала за фургоном мороженщика и запнулась о лежащий поперек улицы шланг, протянутый от гидранта; что она терпеть не может три вида кухни — мексиканскую, греческую и японскую; что, проучившись три семестра, она с легкой душой бросила Корнеллский университет; что ей нравится Робин Уильямс, и кое-кто из знакомых смог тайком провезти ее на Центральный вокзал аккурат в ту ночь, когда там снимали сцену с бальными танцами для «Короля-рыбака»[10].
В нашей болтовне оставался все-таки некоторый элемент принуждения. Я заставил ее заменить свою сестру, она — снова пропускала меня через семейную мясорубку. Хотя, так или иначе, на какое-то время цена всего этого показалась мне оправданной.
В какой-то момент я заметил, что Джордан продрогла, и встал закрыть окно. Мало-помалу перевалило за час ночи, и вскоре затягивающиеся паузы в нашем разговоре ясно сообщили, что мы оба устали и стоит немного поспать.
— Я рада, что у нас появился шанс узнать друг о друге побольше, — сказала Джордан. — Мне не давало покоя, что я вижу тебя уже не первый раз — и все еще о тебе ничегошеньки не знаю. Ты, наверное, трижды подумал, прежде чем принять мое предложение, но в итоге у меня все получилось. — Она улыбнулась, и проявились ямочки на щеках. — Все-таки ты хороший парень. Рада, что ты пришел.
— Я тоже, — искренне сказал я. — Только не готовь никаких вафель.
— Заметано. — Она вышла в коридор и у дверей спальни обернулась. — Сладких снов, Натаниэль.
— Спокойной ночи.
В комнате для гостей я осторожно разделся и влез в легкие шорты. Стоило принять душ, но я решил, что разумнее подождать до утра, когда я смогу умыться, нанести еще мази на ожоги и сменить повязки. Простыни оказались атласными, своей гладкостью они прямо-таки ласкали мне кожу. Я подложил подушку под голову и вслушался в шум дождя, гадая, что мы с Джордан скажем друг другу завтра; эта передышка от безумия продлится только до тех пор, пока я не поправлюсь настолько, чтобы завершить охоту, или же паду от руки другого охотника. Лик Стэндона вырисовался перед внутренним взором, худой, бледный и обвиняющий. Этот человек умер вместо меня, вешая на мои плечи неоплатный долг; мне только и оставалось поклясться ему, что в какой-то момент все счеты уравняются.
Сон никак не шел, а когда подкрадывался-таки время от времени, я не осознавал, что дремлю, пока, вздрагивая, не возвращался в реальность. Должно быть, мне снилось, будто я падаю. Пыльный воздух неубранной квартиры разбередил горло, заставил его першить. Я встал с кровати, желая найти себе что-нибудь попить, заглянул в гостиную — и заметил, как серебрятся ее волосы в ниспадающем лунном свете.
Стоя у окна и накручивая локон на пальцы, Джордан смотрела вниз, на город. На ней была кружевная ночная рубашка, не особенно практичная для стылого октября; ее соски набухли и проглядывали из-под легкой ткани.
Обернувшись, она уставилась на меня, и момент стал поистине роковым — остаток ночи для меня мог сулить как кошмары, так и удовольствия. Когда я не отвернулся, не стал корить ее или себя, не поднял голос и не ретировался по своим делам, она ухмыльнулась — и ее губы стали тоньше, пока улыбка не осталась только в ее глазах.
— Хм, — протянул я. — Ты же сказала, мы не собираемся этим заниматься.
— Лучше заткнись.
— Ладно…
— Обними меня, — сказала она. — Или давай лучше я обниму тебя.
Так действительно оказалось лучше. Она нежно провела пальцами по моим рукам и торсу, аккуратно обходя ожоги.
— Это так неправильно, правда? — выдохнула она, пряча лицо у меня на груди.
Она была теплой, и держать ее в своих руках оказалось редкостным удовольствием — я думал, что еще долгое время не испытаю его с кем-то. Джордан стала для меня сродни спасательному плоту, и весь свой вес я забросил на этот плот. Пот градом катился у меня с шеи; тяжело дыша, Джордан слизнула соленые капли и приблизила свои губы к моим. Мне казалось, что меня не целовали так целую жизнь. Возможно, так оно и было. Бретельки ночной рубашки соскользнули с ее плеч. Тяжело дыша, мы прильнули друг к другу, плавно опустились на ковер. Проклятые бинты на руках не позволяли мне исследовать ее тело в полной мере.