рассеянные, точно в зеленоватом тумане.
Путники, стоявшие на взгорье, с каким-то религиозным чувством все медленно перекрестились, уставив глаза на город, из которого только что послышались колокола, зовущие на какое-то богослужение. Они стояли далеко, городской суеты оттуда разглядеть было нельзя, только этот голос, словно речь города, приветствовал прибывших какой-то медленной непонятной песенкой.
Путники, как легко было узнать по их запылённой одежде, уставшим коням, загорелым усилием и солнцем лицам, должно быть, прибыли издалека.
Четверо и них ехало во главе кортежа, остальные, как челядь и служба, держались немного вдалеке.
Трое из них были уже людьми немолодыми, у одного даже на висках были седые волосы, четвёртый был младше и с весёлым лицом; он, может, с самым боьшим любопытством рассматривал новый для него пейзаж.
Старшие были: Предпелк из Сташова, Шчепан из Трлонга, Вышота из Корника; младший и сопутствующий им был никто иной как Ласота Наленч.
После долгого и утомительного путешествия они стояли близко к его цели и не без некоторого страха всматривались в стены этого города, за которыми были их надежды.
Даже сюда шли они искать в монастырской клаузуре того Пяста, которого у себя нигде найти не могли.
Опустились на одного, последнего, на того Влодка, прозванного Белым князем, о котором не все, однако, говорили. По примеру тех, что некогда Казимира взяли на трон из бенедиктинского монастыря, и они ехали вызволить запертого, чтобы отворить ему ворота к трону.
Результат был очень сомнителен, но правление и власть имеют великую прелесть, пришли искушать, надеялись, что блеском короны притянут, имели надежду, что из слабого человека сделают сильного, что из непостоянного и колеблющегося в решениях сделают могучего бойца.
Все они когда-то его знали, знали, что он был странным и легко бросающимся на то, что ему заблестело, и равно быстро теряющим интерес из-за любого противоречия, но тогда был он малюсеньким паном на Гневкове, а они ему принесли надежду на польскую корону.
Почти вся Великопольша его вызывала, вся хотела идти с ним и за ним, вся содрогалась, обиженная от правления короля Людвика и его матери.
Предпелк, Шчепан и Вышота помнили его молодым и им казалось, что поход, отдых, монастырь, страдание успокоили горячую кровь и дали ему спокойствие духа и выдержку.
Ласота, добавленный Дерславом, получил приказ смотреть, слушать, помогать, но сам выступать деятельно не имел ни поручения, ни охоты.
Самый старший, Предпелк, был сильнее всех убеждён в том, что то, что ему пригрезилось, должно было найтись в Белом князе. Говорил, что его научил опыт подобного созревания характеров.
Шчепан из Трлонга больше, чем на самого князя, которому доверял меньше, рассчитывал на то, что они его окружат, будут присматривать за ним и управлять им, что каждый из них вольёт что-нибудь от своей силы.
Вышота из Корника имел также хорошие надежды, но основывал их на том, что в Белом должна пробудиться жажда власти, находящаяся в крови.
Три посла великополян более или менее соглашались друг с другом в надеждах, но не в способе, какой нужно было использовать, чтобы они осуществились.
Старый Предпелк думал, что будет иметь власть над слабым князем, Шчепан хотел захватить его свободой, богатством, прекрасным браком на молодой княжне, словом, мирским искушением; Вышота полагал, что покорностью, падением к ногам, поклонением ему легче всего его пробудит к делу.
Хотя все они, громко говоря, не допускали, что у них может не получиться, и доказывали, что нет человека, который бы отстранил принесённую ему корону, однако каждый из них, когда оставался наедине с собой и мыслями, беспокоился и сомневался.
Все, хотя в этом громко не признавались, знали, что трудно было рассчитывать на странного Влодка Белого. А каким его сделал монастырь, об этом только могли догадываться. С возвращения из Святой земли никто князя не видел.
В то время, когда столица Бургундии, которую одни называли по-французски Дижоном, другие по-латыни Дивионом, наконец предстала глазам уже долго и тоскливо её ожидающим, когда проводник француз показал им самую высокую башню собора Св. Бенигна, при котором был Бенедиктинский монастырь, а в нём тот князь, добровольный изгнанник, надежда великополян, все они погрустнели.
Судьба их посольства вскоре должна была решиться.
Теперь у каждого из них встали трудности задачи – с чего начать? Как поступить?
Предпелк первый перекрестился, этим знаком в некоторой степени взывая к Божьей опеке, за ним пошли другие.
Проводник, маленький человек с круглым, красным, блестящим и весёлым лицом, от радости, что уже приблизился к цели, был в самом лучшем настроении, улыбался им в убеждении, что они тоже должны быть весёлыми, и сильно удивился, увидев их сумрачными.
– Да, да, милостивые господа, – кричал он на своём языке, всё возвышая голос, – это, это столица Бургундии и великих герцогов Запада (Grand Ducs d’occident). Там, около города, хотя отсюда их не видать, текут наши реки, Сюзон и Уш, там дальше долина Соны. Та башня, господствующая над другими, это собор патрона, святого Бенигна, хотя Св. Урбан не меньше его, могила которого есть в соборе Св. Иоанна… вон там… за стенами. Его отсюда хорошо видно.
Там дальше собор Св. Михаила, а тут Богоматерь Торговая (du Marchè), а эти большие стены… это монастырь Картезианцев, которые делают отличное вино для святого отца, и каждый год ему его посылают, потому что такого, как наше, нигде в мире нет.
Другие вина это кислятина и piquetka при бургундском, а картезианцы имеют секрет, что делают его лучше, чем другие.
Старик, разговорившись, не мог остановиться, особенно, напав на вино, которое любил.
– Увидите, милостивые господа, когда вам бенедиктинцы, потому что, вероятно, вы едете к ним, дадут вкусить то, что они сами пьют. Шенове, Восне, Помард, Волнай, после рюмочки человек молодеет. Это даёт жизнь.
Слушали ли похвалы этих бургундских виноградников послы, которые, задержав немного коней, в задумчивости постоянно смотрели на город, проводник не мог угадать; видя, однако, что они довольно равнодушно принимали его объяснения, он собирался двинуться вперёд.
Тем временем Предпелк, окончив тихую молитву, обратился к Шчепану:
– Ну что, брат, не выстоим тут ничего, едем, нужно однажды это закончить.
– Да, – ответил пан из Трлонга, – что налили, мы должны выпить.
Он вздохнул. Вышота, который порой любил спорить, хоть был немного мужественней, чем они, подхватил:
– Только смело! Предпелку теперь грустно и тревожно, ну, а у меня наилучшие надежды. С утра баба нам дорогу перешла с полнёхенькими жбанами, из которых лилось. Доброе знамение.
Ласота рассмеялся и прибавил:
– Ещё лучший знак, что заяц, который уже