Читать интересную книгу Черные яйца - Алексей Рыбин

– Так, может, поможем парню? – спросил Зайцев и глянул на Арнольда.

– Ну-у-у, – утвердительно ответил барабанщик. Григорович поднял бутылку над головой, покачал ею зазывно, подмигнул парню с солянкой и приветливо осклабился.

Парень с солянкой повел себя странно. Он внимательно посмотрел на Григоровича, на бутылку и вдруг по щекам его потекли слезы. Он оттолкнул металлический судок с солянкой, встал и, покачиваясь в такт колебаниям вагона, вышел из ресторана.

– Эх! – понимающе произнес Арнольд, побарабанил пальцами по столу и печально посмотрел в окно. – Эх, – сказал он еще раз, взял свой стакан и протянул Григоровичу. – Ну-у-у?

– Странный какой-то, – заметил Зайцев. – Не в себе, по-моему. Чего это он заплакал?

– Думаю, клиент в завязке, – отозвался многоопытный Григорович. – Ну, каждому свое.

– Ну-у-у?! – нетерпеливо перебил его Арнольд, продолжая держать в руке пустой стакан.

– Ладно, на концерте посмотрим, что он за музыкант. Вообще-то Бирман левых людей в поездки не берет.

– Поглядим, поглядим, – кивнул Зайцев. – Говорят, рокер крутой.

– А откуда родом? – спросил Григорович.

– Из Питера.

– Хм... Питер всегда славился тем, что там очень сильные идеи, но никто не может их грамотно оформить, – с ученым видом сообщил коллегам Григорович.

– Ну-у-у?!!! – нечеловеческим голосом заревел барабанщик и ударил дном пустого стакана о стол.

* * *

Все второе отделение отведено под Лукашину.

Да и хрен с ней.

Григорович стоял за кулисами и ждал своего выхода. Выход у него будет, как всегда, с овациями, шутка сказать – «Нарциссы», первая и лучшая московская рок-группа, известная всей стране благодаря матушке магнитной ленте, которую эксплуатировать нужно на аппаратуре с исправным лентопротяжным механизмом и при температуре окружающего воздуха 25°С и относительной влажности воздуха 65(±15)% на аппаратуре ГОСТ 24863 до 1-й группы сложности, мать ее ети, включительно.

Матушка лента магнитная, сколько она сделала для «Нарциссов»! Расползлась, раскаталась по всей стране, от Калининграда до Владивостока, и песни «Нарциссов» теперь знают все. Школьники поют на выпускных вечерах, школьницы невинность под них теряют, учителя, запершись в учительских, тихо водку пьют, слезу скупую роняя на стопки тетрадей с сочинениями о героях нашего времени, о Павках Корчагиных, Обломовых и Маресьевых.

Колхозники «Нарциссов» не очень любят, только самые продвинутые напевают, умирая от жары за штурвалами комбайнов «Нива»: «Разворот, от ворот поворот, вечный разворот». И хлеба, хлеба до горизонта.

Зато рабочие, студенты, продавцы и дворники «Нарциссов» чтут. А как сторожа его чтут – уму непостижимо. В передаче «Рабочий полдень» каждый день «Нарциссов» гоняют – по заявкам трудящихся.

«В отражение в воде посмотрюсь», – голос Григоровича любому оператору газовой котельной известен, ни с кем его оператор газовой котельной не перепутает. И не только газовой, но и угольной, – кинет пару лопат в топку работник угольной котельной под рыдания «Я – шлак!», хлебнет портвейну и, подбодренный, потащит этот самый шлак на улицу. Чтобы не мешал по котельной разгуливать. Тем более что в котельную друзья приходят, народу много набивается под вечер – шлак здесь совсем ни к чему. Спотыкаться об него друзья будут, падать, не дай Бог, расшибутся. Шлак – он душу тяготит, это вам любой работник угольной котельной скажет.

Григорович был спокоен. Раньше – нервничал, а теперь уже привык. Лукашина – она и есть Лукашина. Энергии в ней, как в ядерном реакторе, а песни-то – советская эстрада. Отомрет скоро. Григорович не ревновал. Он знал, что «Нарциссы» в десять раз круче всех Лукашиных вместе взятых. Не беда, что он в первом отделении.

– Сейчас, что ли, парень твой будет? – спросил Григорович у Бирмана, который стоял за кулисами рядом с лидером «Нарциссов» и вытирал пот со лба большим носовым платком. Что ни говори, а в Новороссийске летом жарковато.

– Да, – коротко ответил Бирман.

– Откуда ты его взял-то, Толя? – спросил Григорович. Бирман только рукой махнул.

– Может он что-то? – не унимался Григорович.

– Да пес его знает, – с досадой в голосе ответил директор преуспевающего предприятия.

– Ну-ну, – усмехнулся лидер «Нарциссов». – Ты его хоть прослушивал?

– Ну, так... – неопределенно ответил Бирман. И вдруг озлился: – Отстань ты, Христа ради.

«Ладно, – подумал Григорович. – У него и так проблем по горло. Хорошо, что я не администратор. Вот уж, собачья работа».

Вежливый хохоток, прокатившийся по зрительному залу, поставил точку в выступлении одесских юмористов. Григорович знал всю их программу наизусть. Этот последний хохоток обычно сопровождал анекдот номер сто сорок девять – так сами юмористы говорили о «сетке» своих реприз.

Обычно сразу после этого хохотка на сцену выходил Григорович с гитарой, брал несколько аккордов, глушил струны левой рукой – тут зал начинал неистово реветь. Григорович выдерживал паузу, застыв на сцене памятником самому себе, после этого из-за кулис медленно и важно выходили Зайцев, Арнольд и Кушнер, занимали боевые позиции, и «Нарциссы» обрушивались на провинциальную публику всей мощью видавших виды усилителей и яростью перманентного похмельного синдрома.

Привычный ход концерта в этот раз был нарушен, и Григорович чувствовал легкую досаду. Выходить на сцену после юмористов было хорошо, приятно и выигрышно – зал был уже достаточно разогрет, расслаблен разухабистым, на грани фола, юмором одесситов и вполне готов к жесткой, фронтальной музыке «Нарциссов». А теперь отчего-то Бирман вставил между юмористами и Григоровичем никому не известного парня с гитарой.

Юмористы и конферансье столкнулись за кулисами. Конферансье, Пал Палыч Луговой, шестидесятилетний, с большим сценическим опытом господин, честно отрабатывал свой гонорар. При всей своей лютой ненависти к вокально-инструментальным ансамблям он всегда представлял их с улыбкой, которая казалась искренней даже самым резонерски настроенным зрителям, делал приветливые жесты, шутил, острил и поблескивал глазами. Иной раз даже румянец выступал на бледном, испитом лице Пал Палыча – так он старался.

Григорович почувствовал недоброе. Такие высокие профессионалы, как одесситы и Пал Палыч, просто не могли столкнуться за кулисами, тем самым нарушив ритмичный ход концерта – пусть на несколько секунд, но все-таки... Дело явно пошло наперекосяк.

– Козлы, – отчетливо произнес Пал Палыч после того, как Марк, юморист ростом повыше, наступил на его идеально отполированный ботинок.

– А пошел ты, – устало процедил Марк, дрожащей рукой расстегивая ворот демократичной клетчатой рубашки.

– Сам пошел, – злобно бросил Пал Палыч и, мгновенно преобразившись, засияв своей привычной улыбкой, вышел на сцену.

– У нас в гостях... Подарить вам свои песни... Солнечный Новороссийск... Василий Леков... поприветствуем...

Григорович слушал вполуха. Василий Леков – тот самый парнишка, который в поезде точил слезу над солянкой, стоял рядом с ним. В руках у парнишки была гитара – обшарпанная, советского производства, на таких Григорович не играл уже года три – западло преуспевающему музыканту играть на дешевом инструменте производства фабрики Луначарского.

Парень был бледен впрозелень.

«Как бы в обморок не хлопнулся на сцене, – подумал Григорович. – Ишь, нервный какой».

– Пошел, – прошипел Бирман, и парень, ссутулясь, едва ли не волоча за собой гитару, поплелся на авансцену к микрофонной стойке.

«Завалит сейчас концерт, – подумал Григорович. – Сразу видно – никакого профессионализма».

Парнишка застыл перед микрофоном. Ссутулился еще больше. Зал молчал.

«Ну, покажи себя», – подумал Григорович, и тут парень на сцене встрепенулся, поднял голову, взглянул в зал, неожиданно став выше ростом – то ли сутулиться перестал, то ли на цыпочки приподнялся – Григорович не видел из-за кулис.

– «Атташе», – сказал парень в микрофон.

Атташе из папье-машеШеф отдела потрошения издохших мышейОбещал нам по свершении решений рай в шалашеАтташе из папье-машеПусть зашившись в прошеньях изошел-замшелВсе ж муштрует шумом пизженных маршейнаш ашрам алкашей Атташе из папье-маше...Много выше д’Артаньяна для своих ПланшеЗнает ушу и внушением шлет в тушеАтташе из папье-маше...Не пропустит и шепота мимо ушейДержит наши тощие шеи на карандашеАтташе из папье-машеТы обещал защищать нас от крушенийпо навешиванию на уши лапшиИ не слышать на своем возвышенииКак шурша съезжают наши крыши по анашеАтташе из папье-машеНе сидел в траншее во вшах и паршеОткуда же засохшая кровь на его палашеАтташе из папье-машеВечно перемешивает штампы с клишеИ никто не решит что таится в душе[11]

Зал молчал. Каменно молчал. Железобетонно.