она очень и добрая. Душа у девки открыта. Боится она, что хлеб зазря ест.
— А может я люб ей? — заискивающе подошел ко мне паренек и заглянул в мои глаза с намеком.
— Хочешь чтобы все у нее узнала? — хитро протянула я.
Парень зарделся. Начал с ноги на ногу переступать и искоса на меня поглядывать.
— Можно? — совсем тихо спросил он.
Внезапно на кухню влетела Ульянка. Она стояла красная, как маков цвет и посмотрела прямо в глаза мальчишки.
— Не люб ты мне, Митор! Не люб!
Внезапно невинное лицо мальчишки изменилось. Он согнулся дугой, припал на передние лапы.
Почему лапы? Потому что его морда лица напомнила мне оскаленного зверя перед нападением.
В дверь вошел Радим с Марьяной на руках и именно в этот момент мальчишка сделал резкий выпад вперед.
Я успела оттолкнуть Ульяну и ощутила, как острые звериные клыки впились в мою руку. Полилась темная и густая кровь. На меня смотрели темные глаза оскаленного пса.
Марьянка завизжала ни своим голосом, а пес потрепав меня и с силой откинув прочь, завыл, вторя визгу дочери.
Радим толкнул дочь в сторону содержанки и бросился унимать разъяреного зверя.
Именно зверя!
На нашей кухне бесновался волосатый тощий человек с обросшей мордой и сплюснутым носом.
Оборотень?
Нет! Проклятье на собачьей шкуре! Родовое проклятье! Сильное! Не на Митора наложенное!
18
Моя рука ныла. Истошно орала дочка. Радим выпихивал во тьму ночи проклятого Митора. Ульянка сидела на полу ни жива не мертва.
Стоп! Надо взять себя в руки!
Обернула полотенцем кровоточащую руку. Затужила как могла. Подхватила дочь одной рукой и закинула ее на плечо.
— Солнышко, маленькая, мама здесь с тобой, — зашептала я и вложила в слова капельку силы.
Соответственно, мои слова для нее ничего не значат. Она сама такая же ведунья, как я. С нее сила стекает, как вода с камня. Чтобы повлиять на нее нужен сильный колдун.
Марьянка продолжила орать не своим голосом мне в ухо. До хрипоты, до боли в горле. С широко раскрытыми глазами и застывшим ужасом на лице.
— Испуг? — спросила я ее бледное лицо. — Выливать надо.
Подошла к содержанке, попинала ее ноги и приказала:
— Воды нагрей, да свечи неси. Испуг дочке выливать буду.
На ней моя маленькая толика силы сработала. Ее потрясенное выражение лица изменилось и она споро бросилась греть воду в чайнике.
— А что это было? — бледными губами запищала Ульяна.
— Спусковой механизм — злоба и ненависть, — я подкинула дочку, но та не переставала орать. Она вцепилась в мои волосы и теперь перешла в хрип. — Проклял кто-то мальчиков род. По мужской линии передается.
— А как ты это поняла?
— Глаза его сказали. Воду не перегрей и тряпицу чистую неси.
Девушка бросилась исполнять наказ, а я приступила к своему делу. Мое сердечко дергалось от крика дочери, но я понимала что нужно все правильно подготовить, а иначе только хуже сделаю.
Дочку в таз поставила и сверху лить стала водицу теплую колодезную со словами:
— Как льется вода, так вылейся испуг
Из Марьяны, из ее очей,
Из ее речей, из ее кровей,
Из ее костей, с печени тезя,
Страху быть нельзя.
Уйди ты, испуг, на порог,
С порога пойди на восток.
На востоке — трясина, на трясине — кочка,
На той кочке, чертова дочка.
Она испуг заберет, в трясину заберет.
Слово мое — ключ. Замыкаю.
Дочка рот прикрыла и стала плакать, как обычно: со слезами и руками ко мне стала тянуться.
Но я продолжила. Силу свою всю в слова тайные вливая.
Взяла воск топленый в тряпицу и стала его мять руками над головой ребенка и обходя по кругу, формируя из него круг.
— Испуг-испуг, выходи из головы, из рук, из костей,
Из очей, из плечей, из речей, из жилок, из всего тела.
Ты испуг-испужище, темные глазищи, тебе не быть,
Головы не кружит, кости не сушить, Выйди испуг-переполох,
Колючий, злючий, студёный, ветряной, от дурного часа от черного глаза.
Слово мое — ключ. Замыкаю.
Марьянка плакать вовсе перестала и я взяла ее на руки, в полотенце завернув.
— Мама, — протянула она и уткнулась мне в шею.
— Поспи, Ладушка. Поспи, родимая, — поцеловала ее носик, личико и ручки.
Малышка уснула, а Ульяна бросилась все прибирать.
— Воду подальше за калитку вылей, — прижала свою крошку к груди и присела на лавочку.
Ульяна побежала избавлятся от колдовских атрибутов, а я села ближе к печки и неосознанно стала напевать колыбельную:
— Ой, лалю, лалю, лалю, я тебя качаю, сны яркие привечаю, а темные отгоняю. Ой, лалю, лалю, лалю...
В терем вошел бледный и потрепанный Радим. Он окинул взглядом светелку. Заметил меня. Его взгляд потемнел. Сделал пару шагов в мою сторону, будто хотел обнять, но отчего-то повернул на кухню. Через несколько минут вернулся с тазиком теплой воды и лоскутами.
— Дай, — нежно взял мою раненную руку.
Дала.
Он полотенце размотал, а рану стал промывать. Кровь с новой силой потекла из ранок. Он руку мне обмыл и туго лоскутами перевязал.
— Такие раны так просто не заживают, — тихо сообщила я.
— Прости, — понурил голову мужчина сидя передо мной на коленях.
— Когда он появился в твоем доме? — начала я свой распросс.
— Четыре года назад, — он обхватил руками свой заветный мешочек с песком и посмотрел на меня.
— В том что случилось, нет твоей вины, — устало улыбнулась мужу. — Такой оборот у него впервые?
Мужчина мотнул головой:
— К осени агрессивен. Часто забывает о том, что человек. Ночью воет на луну. Но никогда не кидался. Как только чувствовал злость — убегал и прятался. Я даже место для него соорудил, чтобы его никто не нашел, — честно отчитался муж и поцеловал мои пальцы на раненной руке. — Что я могу сделать?
— Сними мешочек, — заглянула ему в глаза.
Мужчина дрогнул. Взгляд отвел. Секунду посидел, поджав губы. Потом осторожно снял мешочек и с готовностью посмотрел мне в лицо.
Сила его колдовская как водопад хлынула в комнату. Затопила все, раздвинула стены, вдохнула аромат озона в воздух. На меня смотрело бушующее море, искрящееся пламя, рвущийся ветер и вздымающаяся земля. Неудержимые стихии сплелись во взгляде родном и наполнили меня