Читать интересную книгу Ржаной хлеб - Александр Мартынов

На свадьбе же настроение у гостей, наоборот, поднималось. Стоя на свободном пятачке между столов, комбайнер Павел бражно подзадоривал:

— Эго что за свадьба без цыганочки, а? Почему, спрашиваю, все приуныли, а? Где баян, а? А ну, ярь, давай!

Выпятив колесом грудь с пышным бантом, он бил в ладоши, притопывал правой ногой, поводя носком туфли и так и эдак, входя в азарт, начало притопывать и прихлопывать и все застолье. А когда, по его разумению-наблюдению, все как следует завелись, Павел взмахнул руками, вскрикнул: «И-и-эх!», и пошел петухом, бочком-бочком! Он знал, что лучше Зины цыганочку никто не спляшет, и, сделав для затравки круг-другой, остановился перед ней, уронил, приглашая, руки.

Зина не стала отнекиваться. Как подкинутая пружиной, она выскочила из-за стола, тряхнула плечами, мелко-мелко затряслись-задрожали ее по-девичьи тугие груди. Под дружные возгласные хлопки, под горячие, подстегивающие выкрики — «Гай-гай, гай-гай!» — то большой, красивой и стремительной птицей носилась она меж столами, надламывая руки, то те же успокоенные руки горделиво колыхались над ее головой, как крылья лебедушки.

Давно Зина не плясала так! Плясала, словно вымещая все свои обиды, плясала, будто доказывая: глядите — не сломит меня никакое горе, все перенесу и выстою, жизнь все равно прекрасна, будет и у меня еще счастье, вот я какая!

Проводили ее к столу восторженным гулом, Дарья Семеновна, снова не удержавшись, повернулась к незнакомой соседке:

— Словно и замуж не выходила, словно и муж не прогонял! Другая бы на ее месте не то что плясать, людям бы от стыда на глаза не казалась!

Готова была Дарья Семеновна поведать с ехидцей, как плясунья уехала из Сэняжа и не солоно хлебавши вернулась, — соседка, будто забыв, что и сама только что осуждала Зинины пляски, неожиданно вступилась:

— Пускай пляшет, может, тем кручину свою гонит. Не хоронить же ей себя с таких лет.

Нет, настоящей, сердечной беседы и тут не получалось. Дарья Семеновна опять, и уже окончательно, отвернулась от соседки. И тут же ее обильно нарумяненное лицо вспыхнуло от возмущения: этот лупоглазый шоферок Петляйкин нашептывал что-то на ухо Татьяне — при всех. Терпение Дарьи Семеновны лопнуло. Не кивнув даже на прощание молодым, она выбралась из-за стола. Не остановил ее и громкий торжественный голос шофера:

— Внимание! Лучшие певицы Сэняжа Зина и Татьяна исполнят нашу эрзянскую народную песню — «Умарина».

Ах, какая удивительная, дивная сила дана песне! В ярко освещенной комнате царило веселье, люди подвыпили, шутили, звенели рюмки, ножи, вилки, и — все это разом стихло, едва в шумном разноголосье возникли, поднимаясь все выше и выше, два чистых, как родниковые ключи, голоса, в один сливаясь. И слова-то вовсе нехитрые, простые, и певицы-то — свои, сельские девчата, а поди же ты, как сладко бередит душу! Притихли жених и невеста, прижавшиеся друг к другу плечами; задумчиво подперли ладонями подбородки другие; не спускал с Тани Ландышевой восторженно-обожающего взгляда Коля Петляйкин; пальцами, не замечая, вытирала бегущие по щекам светлые слезы пожилая гостья, недавняя соседка Дарьи Семеновны — единственная дальняя родственница жениха, приехавшая на свадьбу аж с самого Урала…

Еще сильнее, наверно, подействовала песня на певунью — на Зину: под конец, зажав ладонями побледневшее лицо, ничего не видя, она выскочила из-за стола, метнулась в прихожую. Никто и опомниться не успел, как она, подхватив с вешалки плащ, выскочила на улицу, исчезла в темноте.

— Чего это она? — тихонько спросил Михаил Веру Петровну.

— Ну как что? Сама себе душеньку растравила, — так же тихонько ответила Вера Петровна. По ее милому разрумянившемуся лицу прошла тень, и снова оно засияло, залучилось улыбкой: слишком счастлива она была сегодня.

— Горько, горько! — в который уже раз потребовали гости, умело снимая минутную заминку. Михаил и Вера, все еще стесняясь, поднялись…

Выбежав вслед за Зиной и понимая, что искать ее сейчас не следует, Таня вернулась. Но не вернулось прежнее приподнятое настроение: и за подружку переживала, и самой что-то взгрустнулось, домой, видно, пора. Она поцеловала Веру Петровну, пожала руку Мише и ушла, не дожидаясь сестру Полю. Пусть еще повеселится, не больно много у нее сердечных радостей…

Мать уже спала.

Переодевшись в домашнее, Таня прошлась по комнате и, помедлив, положила на стол бумагу и ручку — написать письмо Феде. Желание это возникло у нее еще на свадьбе, когда они с Зиной пели; странно, что сейчас оно исчезло. Таня испытала какую-то непонятную, непривычную для себя слабость, опустошенность, ничего ей не хотелось. Отчего такое, что с ней происходит? Конечно, и Зину жалко, и Дарья Семеновна со своими нотациями не ко времени и не к месту навязалась. Загадывать так задолго наперед трудно, но в дом Феди она ни за что не войдет: или здесь, с матерью и с Полей жить станут, или квартиру дадут, как вон у Веры Петровны с Михаилом…

Вздохнув, пересиливая себя, Таня принялась за письмо. Писала и чувствовала, что получается оно сухое, без сердечного тепла: почти все о свадьбе Михаила и Веры и почти ничего о себе. Перечитала, хотела уже разорвать и выбросить, передумала и вложила в конверт: каким уж написалось, таким пусть и будет.

Выключив свет, все с тем же непонятным ощущением какой-то душевной расслабленности и опустошенности Таня подошла к окну, прижалась лбом к холодному стеклу, загляделась в темную ночь, подсвеченную редкими сельскими фонарями. Показалось, что прошел Коля Петляйкин, Таня невольно улыбнулась. Обычно он никогда не выпивает, да и работа у него такая, а сегодня немножко захмелел, и оттого осмелел: распоряжался на свадьбе, уговаривал петь, объявлял, благодарил — прямо тамада!

А Коля Петляйкин оказался возле Таниного дома не случайно: тянуло его сюда как магнитом. Да еще нынче, когда он действительно подвыпил и расхрабрился так, что сам себя не узнавал. Со свадьбы он ушел почти сразу после Тани. Он видел, как в доме у них загорелся свет, и, прячась за столбом, долго смотрел на освещенное, задернутое шторой окно. На что он надеялся, он и сам не мог себе ответить. Как говорят на селе, встревать третьим между Таней и Федором Килейкиным он не имел права, как не имел и мужества отказаться, хотя бы в мыслях, от своей первой и единственной любви. Вот и маялся тут, напротив ее окна, прячась от людей и от нее тоже. А вдруг она возьмет да выйдет подышать свежим воздухом да спросит, зачем он тут ходит? Сейчас бы, пожалуй, он отважился сказать!

Свет в окне напротив погас и почти тут же вспыхнул!

«Не спит, — догадался Коля, сердце у него от решимости забухало. — Э, сейчас постучу и позову выйти!»

Не успел он ни постучать, ни позвать.

Тихонько напевая, к дому подходила Танина сестра Полина, Коля вобрал голову в плечи, заторопился прочь!..

…Полина разделась в прихожей, вошла в горницу.

Таня сидела на диване с нераскрытой книгой на коленях, засмеялась:

— Ты чего же гостя не позвала?

— Какого гостя? — удивилась Таня, непроизвольно поглядев на дверь.

— Как какого? Колю Петляйкина.

— Откуда он взялся?

— Йи-а, как откуда? Против наших окошек топтался! — Поля объяснила: — Я его еще издали заметила.

— Почему же сама не пригласила?

— Сбежал. Увидел меня и припустил! Даже жалко мне его стало. Бессердечная ты.

— Всех-то тебе жалко! — досадуя на неуместную шутку, сказала Таня.

— Опять моя сестренка не в духе! — ласково засмеялась Полина. — Не заводись, не заводись! Чего это краснорожая на тебя весь вечер буркалы свои пялила?

— Какая краснорожая? — заведомо зная ответ, Таня нахмурилась.

— Уж вроде бы и не заметила! Красавица эта — Дарья Килейкина.

— Мне-то до нее что, — равнодушно и неопределенно ответила Таня.

— А на кухню зачем вызывала?

— Делать ей нечего было.

Сестра явно была не в настроении. Полина, вздохнув, начала готовиться ко сну.

2

Пошли затяжные промозглые дожди, перемежающиеся ночными заморозками, подули пронизывающие до костей ветра. Село Сэняж от непогоды словно бы съежилось: дома, заборы, двери-ворота от сырости почернели, безлистые деревья и кустарники вроде стали меньше ростом, скорчились. Развезло дороги, тропинки; ранним утром час-другой они серебрились инеем, потом жирно чернели непроходимой грязью. Морозцы выпадали еще слабосильные, не схватывающие до костяной твердости землю. Как ловушка: наступишь на белую кочку и утонешь по колено. А уж если пойдет дождь вперемежку с мокрым снегом, который сразу же и тает, то и вовсе не пройти, не проехать.

Вчера по такой грязи Потап Сидорович верхом на лошади возвращался из соседнего колхоза, где он был на кустовом совещании. Разговор шел об окончании полевых работ и о зимних заботах. Подводя итоги уборки, секретарь райкома Пуреськин не назвал «Победу» ни среди отстающих, ни тем более в числе передовых хозяйств. Потап Сидорович понимал: ладно еще, что комбайнеры из «Инерки» помогли, могло и похуже, быть. В общем, считал он, пронесло. Но, оказалось, рано успокоился. Дойдя в своем выступлении до уборки соломы, Пуреськин вдруг всенародно вогнал Потапа Сидоровича и в пот, и в краску.