Читать интересную книгу Смертный приговор - Эльчин

Пламя костра освещало лица стоявших в молчании санитаров, врачей, бактериологов, руководящих работников района, и лица, разные, конечно, как все человеческие лица, были сейчас одинаково скорбны. Звуки доносились только от костра: дрова потрескивали, и каждый раз, когда от костра доносился треск, молодые красноармейцы вздрагивали, им казалось, что трещат горящие кости, горящие волосы.

И еще слышалось кваканье лягушек со стороны маленькой горной речки, будто как собаки воют на луну, так и лягушки квакают на гигантский костер неожиданно, среди ночи. В ночном кваканье лягушек было что-то неестественное, что никогда не сотрется в памяти большинства тех, кто стоял вокруг костра; лягушачье кваканье не было похоже на голос природы, оно было как голос судьбы.

Вдруг издалека к костру стал приближаться какой-то гул. И профессор Зильбер, и другие члены бактериологической группы, и районное руководство, и командование красноармейцев боялись именно этого: боялись, что люди узнают о костре, сбегутся сюда...

Докатывающийся из темноты ночи гул заглушил и звуки костра, и кваканье лягушек, а красноармейцам, недавно мучившимся от яркости и звуков костра, показалось, что сию минуту они столкнутся с ужасом, в сто крат более страшным, чем горящий за спиной костер. Молодые красноармейцы, следуя инструкции, полученной ими перед тем, как идти сюда и образовать круг, сняли винтовки с плеч и направили дула винтовок вверх, встали наготове против доносившегося из темноты и постепенно, с пугающей скоростью нараставшего гула.

Как проведали жители Гадрута - мужья, жены, дети, отцы, матери, братья, сестры горящих на костре пожилых, молодых, детей, - откуда узнали, где костер? Этого и позже никак не могли понять ни профессор Зильбер, ни органы, которые вели расследование. Правда, многие были арестованы (тогда аресты в Гадруте наделали не меньше бед, чем чума, и были не менее, чем чума, страшны...), но скорее всего все произошло инстинктивно, как некое явление природы, как сель, как смерч.

Когда люди приблизились, когда свет луны и костра осветил их искаженные лица, ставшие неузнаваемыми от боли, страданий и мук, когда движущиеся человеческие силуэты выступили из темноты, среди окружавших костер районных руководителей, членов бактериологической группы, санитаров, милицейских работников тоже поднялся шум, и красноармейцы начали стрелять в воздух.

Людей, несущихся к костру потоком, с гулом, как сель, любой ценой надо было не подпустить близко к костру. От их соприкосновения с костром результат мог быть бы таким, что у представлявшего это профессора Зильбера волосы встали дыбом. Профессор Зильбер вышел вперед, кричал, взывая к людям, но никто не слышал его голоса, никто даже не обращал на него внимания.

Красноармейцы стреляли и стреляли в воздух, но люди и на это не обращали внимания и, пробиваясь между красноармейцами, рвались к костру. Красноармейцы больше не могли стрелять. Люди хватали их за руки, за приклады. Солдаты прикладами, дулами винтовок толкали, били людей, но отходили назад, отступали. В ту ночь утратившие разум, обезумевшие гадрутцы не видели и не чувствовали ничего, кроме костра, ни на что не смотрели, никакая сила не могла противостоять их безумному волнению, их дикой страсти.

Профессор Зильбер в безнадежности, неиспытываемой прежде за все тридцать пять лет жизни, понял, что, если расстреливать этих людей, остальные пройдут по убитым, но до костра доберутся. А если хоть двое коснутся трупов в костре (а они, конечно, коснутся, ведь они хотят вытащить из костра еще не сгоревшие трупы, хотят погасить костер; ведь горели их умершие дети, близкие этих живых, оставшихся одинокими, обезумевшими от горя), чума заразит всех, все погибнут. Профессор Зильбер понял, что все кончено.

Под крики и вопли людей, чьи глаза безумно вращались в свете костра, ни профессор Зильбер, ни другие члены бактериологической группы - никто (никто!) не думал о себе, никто не думал, что будет растоптан, что погибнет в этом потоке, потому что для врачей, вирусологов, микробиологов, санитаров, боровшихся с чумой в Гадруте, их самих с их единственными жизнями будто не существовало, они исчезли, сами себя забыли, остался единственный страх страх распространения чумы. Как видно, и это было стихийно, это тоже было нечто вроде явления природы...

С той минуты, как гул столкнулся с красноармейцами, Мурад Илдырымлы, выхватив пистолет, носился туда-сюда, даже теперь не приближаясь к людям, ни к кому не прикасаясь, непрерывно стреляя в воздух, но люди уже и никакого Чека не видели, не слышали, не признавали и признавать не желали! Мурад Илдырымлы вдруг швырнул пистолет, подскочил к костру и, выхватив из него большое бревно, обеими руками поднял его, пылающее как факел, толстое и длинное, и, вращая им над головой (что дало ему, тяжко больному, силу?!), кинулся на людей, врезался в толпу.

Пылающее как факел бревно кого-то ударило, кто-то упал, а уполномоченный Главного политического управления Азербайджанской ССР кричал таким нечеловеческим голосом, и кружащийся над его головой факел сеял такой ужас в темноте, что люди вдруг очнулись, остановились, стихли. Кто лег на землю и, рыдая, терся о нее лицом, кто молчал, обессилевший, опустившись на колени. Будто факел отнял у людей последние силы.

Теперь звучал только дикий рев Мурада Илдырымлы. Потом воцарилась тишина: Чека обессилел, на заплетающихся ногах пошел к костру, обеими руками бросил в костер погасшее (у факела тоже иссякли силы...), но ярко тлеющее бревно, едва волоча ноги вернулся, поднял свой пистолет, пройдя мимо сторонившихся, дававших ему дорогу красноармейцев, гадрутцев, и удалился, стал совсем невидимым в темноте. Лягушки, испугавшиеся гула, шума, волнения, заполнившего всю округу, потрясшего окрестности, и умолкшие, снова начали квакать, и доносящееся с маленькой горной речки лягушачье кваканье было голосом страдания и скорби самой ночи.

Костер горел, потрескивая, но звук костра больше не пугал молодых красноармейцев, потому что после гула и схватки с людьми они будто выросли, окрепли; а в блестящих при свете костра глазах обессилевших жителей Гадрута было столько горя и такая безумная боль, что треск костра был ничто в сравнении с их горем и болью...

Профессор Зильбер смотрел на людей и физически ощущал их страдание и испытывал такую благодарность к уполномоченному Главного политического управления Азербайджанской ССР, что ее и сравнить было не с чем, и выразить невозможно. Пройдут годы, но Мурада Илдырымлы он всегда будет вспоминать с благодарностью, даже преклонением... А в те минуты профессор Зильбер прощал уполномоченному все - и грубость, и подозрительность, и упрямство, и суровость. Уполномоченный спас всех. И гадрутцев, и тех, кто оберегал костер, - спас от неминуемой смерти.

Что еще могло потрясти человеческое воображение в такую ночь? Но вдруг взгляд профессора Зильбера коснулся человека, стоявшего чуть в стороне от красноармейцев. Стоявшего?... Нет, тот человек был как собака на четырех ногах: на руках и коленях. Горящие глаза смотрели в костер, и из груди вырывался звук, похожий на собачье повизгиванье.

Профессор Зильбер никогда не забудет лицо того человека, стоявшего в свете костра на четвереньках, повизгивающего как собачонка. Когда профессора Зильбера арестуют и подвергнут пыткам как врага народа, он будет вспоминать человека у костра под Гадрутом, и воспоминание о нем даст профессору силы вынести инквизиторские пытки (бывает горе, перед которым и инквизиторские пытки бледнеют, кажутся выносимыми). Тот человек был как сам облик горя. Стоявший на четвереньках, он напоминал о самом начале, об истоках, о тех временах, когда человек еще не был двуногим, почти не отличался от животного...

Потрясенный профессор Зильбер прошептал:

- Кто этот несчастный?...

Красный Якуб, только что вместе с красноармейцами пытавшийся преградить путь гадрутцам, не допустить их к костру, теперь стоял рядом с профессором Зильбером и, все еще задыхаясь, вытирал лицо платком. Он услышал хриплый и дрожащий от волнения шепот профессора Зильбера, посмотрел в ту сторону, куда смотрел профессор Зильбер, увидел человека, стоявшего на четвереньках, не сводившего глаз с костра, отрывисто, по-собачьи повизгивающего. Красный Якуб узнал его:

- Этот человек... - Красный Якуб и русский знал плохо, и сопере живал худшему из худших состояний того человека, потому с трудом подбирал слова. Учитель... Русский язык дает в школе... Три маленьких сына погибли!... Три сына... маленьких-маленьких... Жена тоже погиб.

Сам здесь не был...

- Как же он здесь очутился? Как прорвался в Гадрут?

- Не знаю... Как питица... - Глаза Красного Якуба наполнились слезами. Девять лет после установления советской власти в Азербайджане этот человек заставлял плакать других, теперь сам заплакал, всхлипывая как ребенок.