не отказался от своих планов дойти до Компостеллы, он почти наверняка должен был прийти в Тур. «А вдруг он передумал?» — испуганно подумала Алина.
Она вместе со всеми пошла в церковь Святого Мартена и там увидела строителей; они, судя по всему, делали большой ремонт. Алина сразу же определила, что тот маленький ворчливый мужичок с лысеющей головой и есть мастер. Она подошла к нему и спросила, нет ли среди его каменщиков англичанина.
— Никогда не беру англичан, — оборвал он ее на полуслове, — каменщики из них никудышные.
— Этот каменщик очень хороший, — сказала она. — К тому же он хорошо говорит по-французски, и вы можете не знать, что он из Англии. У него такие рыжие волосы…
— Нет, никогда не видел, — отрубил мастер и отвернулся.
В скверном настроении возвращалась Алина в свое временное пристанище: давно с ней не обходились так грубо.
Всю ночь она мучилась животом и совсем не спала, а наутро почувствовала себя совсем больной и весь день пролежала в постели, в комнате, насквозь пропахшей испарениями с реки, прокисшим вином и подгоревшим маслом. На следующее утро заболел и ребенок.
Алина проснулась от его плача. Обычно, когда он просил есть или пить, то кричал звонко, пронзительно; на этот раз голос был тоненький, жалобный. У него, похоже, тоже болел животик, он весь горел. От боли он крепко сощурил свои всегда такие живые голубые глазки, сжал кулачки, кожа покрылась сыпью.
Раньше он никогда не болел, и Алина не знала, что надо делать в таких случаях.
Она дала ему грудь. Он жадно пососал, потом расплакался и вновь присосался к груди. Молоко не успокаивало его; он снова начинал кричать.
В таверне работала очень приятная молодая горничная, и Алина попросила ее сходить в аббатство принести святой воды. Она подумала было послать за лекарем, но потом вспомнила, что те очень любят от всех хворей делать кровопускание, и передумала: вряд ли это поможет ее малышу.
Горничная вернулась вместе со своей матерью, которая тут же начала жечь в железной чаше пучки сухой травы. Резкий дурманящий запах, казалось, убил все остальные.
— Захочет пить — давай ему грудь как можно чаще, — сказала женщина. — И сама побольше пей, чтобы было молоко. Это все, что ты можешь сделать.
— А он поправится? — с тревогой спросила Алина.
Женщина с сочувствием посмотрела на нее:
— Не знаю, дорогая. Когда они такие крошечные, никогда не знаешь. Многие выживают, некоторые умирают. Это твой первенец?
— Да.
— Ты просто помни, что у тебя могут быть еще дети.
«Но ведь это ребенок Джека, а Джека я потеряла!» — мелькнула страшная мысль, но вслух говорить об этом Алина не стала, поблагодарила женщину и заплатила за травы.
Когда мать с дочерью ушли, она смешала святую воду с обычной, намочила в ней тряпку и положила малышу на головку.
К концу дня ему стало хуже. Алина давала ему грудь, когда он плакал, пела колыбельные песни, если не спал, и меняла тряпку у него на головке, когда он засыпал. Сосал он подолгу и при этом часто вздрагивал. К счастью, молока у нее всегда было много. Алина сама была еще очень больной и питалась только сухарями и разбавленным вином. Часы тянулись долго, комната, в которой она лежала, с засиженными мухами стенами, грубым дощатым полом, вечно не закрывающейся дверью и грязным маленьким оконцем, стала ей ненавистной. Вся обстановка состояла из четырех предметов: вконец расшатавшейся кровати, стула на трех ножках, подпорки для веревки, на которой развешивают белье, и подсвечника с тремя зубцами и только одной свечой.
Когда стемнело, пришла горничная и зажгла свечу. Она посмотрела на ребенка, лежавшего на кровати: тот вяло шевелил ручками и ножками и жалобно хныкал.
— Бедный кроха, — сказала она. — Он ведь даже не понимает, отчего ему так плохо.
Алина легла на кровать, но оставила свечу гореть, чтобы видеть ребенка. Этой ночью оба спали очень беспокойно. Ближе к рассвету малыш задышал ровнее и больше не кричал.
Алина всю ночь тихо плакала. Она потеряла следы Джека, ее ребенок умрет в этой таверне, полной чужих людей, за сотни миль от родного дома. Второго Джека уже не будет, как не будет у нее других детей. Возможно, она тоже умрет. Да это, наверное, и к лучшему… Все эти мрачные мысли лезли ей в голову до самого утра, когда она, вконец обессилевшая, задула огарок свечи и, откинувшись на подушку, заснула.
Разбудил ее громкий шум, доносившийся снизу. Солнце уже взошло, и на берегу реки, прямо под окнами таверны, вовсю суетился народ. Ребенок не шевелился, его личико было спокойное. Холодный ужас сковал ее сердце. Она дотронулась до его груди: он был не горячий, но и не холодный. Алина испуганно охнула. Малыш глубоко вздохнул и открыл глазки. От облегчения она чуть не потеряла сознание.
Она схватила его на руки, прижала к Себе и в голос заревела. Он поправился, ее кроха: температура спала, боль утихла. Она дала ему грудь, и он стал жадно сосать ее, не останавливаясь, пока не высосал все молоко и из второй груди. И только после этого заснул глубоким, сладостным сном.
Алина тоже чувствовала себя намного лучше, хотя очень ослабла за время болезни. Она проспала рядом с ребенком до полудня, потом снова покормила его и спустилась в общий зал, где поужинала сыром из козьего молока и свежим хлебом с кусочком бекона.