самых неожиданных местах. Нежнейшие цветы подпитываются навозом, под поверхностью чистейшего лесного озера с белоснежными лилиями скрывается пласт нечистот.
Консул содрогнулся, но Галеви не позволил себя перебить.
– Целомудрие, друг мой… У нас, психиатров, это нелепое слово вызывает улыбку… Сентиментальный символ устаревшей веры. Разве не обнаруживаем мы ежедневно новые запущенные раны, свежие свидетельства человеческой подлости? Разве все мы не слуги наших тел, жертвы ужасов и омерзения своих страстей? Да хоть бы первые непроизвольные действия младенца – с какой чувственной жестокостью впивается он в материнскую грудь! – Профессор бесстрастно пожал плечами. – Что же касается возраста, к которому сейчас приближается ваш сын, вот там действительно мы столкнемся с более темными силами, со странными навязчивыми идеями и тайными желаниями… Очень жаль, что именно в этот период возникла его безрассудная связь со взрослым юношей, да еще испанцем.
Консул застонал и так сжал кулаки, что ногти впились в ладони.
– Вы полагаете, что Николас был серьезно травмирован?
– Боюсь, травма на самом деле имела место, – сдержанно ответил Галеви. – Насколько она серьезна, мне предстоит выяснить.
– Выяснить?
– Разумеется. К моему великому сожалению, я вынужден подвергнуть вашего сына психоанализу.
Охваченный внезапным смятением, консул отшатнулся.
– Но послушайте, – запинаясь, возразил он, – он же совсем еще ребенок, и он так расстроен, так уязвим…
Галеви холодно посмотрел на него:
– Вы сомневаетесь в моем профессионализме?
– Нет-нет, друг мой… Но… Только если вы считаете это необходимым.
– Крайне необходимым! – уязвленно бросил профессор. – Только зондированием подсознания мы сможем выяснить, что произошло в течение тех опасных ночных часов.
– Подождите, Галеви… – Консул схватился за голову.
– Бросьте, друг мой, – сказал Галеви с покровительственной жестокостью. – Мы-то ведь уже не дети.
– Нет. – Брэнд подавленно опустил глаза. – И тем не менее… Вам известно состояние моего здоровья… И то, что я пережил крах своего брака… Постоянное напряжение, связанное с моим служебным положением… Длительные творческие усилия, направленные на мой литературный труд… И над всем этим – всеподавляющая любовь к моему сыну…
– Уверяю вас, я проявлю максимум сострадания, – сухо прервал его Галеви. – У меня есть опыт.
– Я доверяю вам, друг мой, – с трудом произнес Брэнд, страдание которого грозило перерасти в исступление. – Наглая, бессовестная дерзость этого парня – вот что меня бесит.
– Вы не уволили его? – быстро спросил Галеви.
Консул, зажмурившись, помотал головой.
– Хорошо, – одобрил профессор. – Мы, конечно, подвергнем его крайне тщательному допросу. Кроме того, мне необходимо допросить ваших слуг. Вы не возражаете?
– Нет. Это чудесная пара. Но тот, другой… Хосе…
Произнеся ненавистное имя, консул окончательно потерял контроль над собой. С вылезающими из орбит глазами, он подался вперед, яростно стукнул кулаком по подлокотнику кресла и закричал:
– Он должен быть наказан!
Наклонив голову, профессор вонзил в него прощупывающий взгляд. Потом откинулся на спинку кресла и соединил кончики пальцев; странная улыбка заиграла в складках его желтых щек – улыбка того, кому известны позорные тайны людей, избранного свидетеля их притворных личин, хранителя душ.
– Несомненно, друг мой… Вы правильно сделали, что вызвали меня.
Глава 15
К утру дождь прекратился, к небу вернулась его обычная безмятежность, а обновленная земля нежилась в лучах яркого солнца. Николасу, задумчиво глядящему на сад из окна спальни, которое он, набравшись храбрости, слегка приоткрыл, сладкий аромат воздуха, очищенного алхимией утренней зари, предвещал изменения к лучшему. Возможно, сегодня его выпустят из унылого заточения в своей комнате. Теперь, когда здесь профессор Галеви – накануне он с затаенным интересом прислушивался к звукам, сопровождавшим приезд гостя, – настроение отца смягчится. В обществе парижского доктора консул всегда был в прекрасном расположении духа.
Между тем, равнодушно съев свой обычный завтрак, одетый в рубашку и брюки, Николас сосредоточенно высматривал сигнал Хосе из-за сарая с инструментами – быстрый взмах руки по направлению к верхнему окну, который целых два дня вынужденной разлуки был единственным средством общения между ними. Этот энергичный, обнадеживающий жест, наполненный смыслом и симпатией, оказывал целительное воздействие на сердце мальчика. Он знал, что Хосе его не забыл. Этого было достаточно. Что бы с ним ни случилось – приступы болезни, исполнение ужасных угроз Гарсиа, даже гнев отца, – ничто не имеет значения, если Хосе остается его верным, его любящим другом.
Было уже почти десять часов. Хосе, разравнивая граблями размытую дождем подъездную дорожку, начал медленно перемещаться в сторону сарая, за которым его не могли увидеть из окон нижнего этажа. Сердце Николаса забилось в радостном ожидании, но тут в коридоре раздались шаги, и почти сразу же дверь распахнулась, впуская отца и профессора Галеви. Мальчик настороженно развернулся, вспыхнувший на его лице румянец придавал ему виноватый вид.
– Доброе утро, дитя мое, – приветливо кивнул Галеви.
– Доброе утро, сэр, – ответил Николас. – Доброе утро, папа.
Последовало молчание, показавшееся мальчику зловещим. Его взгляд метался от отца к доктору и обратно.
Консул кашлянул и сдавленно заговорил:
– Николас, раз уж нам выпало счастье принимать у себя профессора Галеви, я попросил его осмотреть тебя, чтобы я мог быть спокоен по поводу состояния твоего здоровья. – Он бросил взгляд на Галеви. – Как я понимаю, мне лучше оставить вас вдвоем.
– Не беспокойтесь, дружище, мы отлично поладим, – быстро ответил профессор и, дождавшись, когда за консулом закрылась дверь, тем же игривым тоном обратился к Николасу: – Кое о чем мы даже папе не хотим рассказывать. А теперь, мой мальчик, ложись на кровать, и мы сможем поговорить без помех.
Николас недоуменно смотрел на профессора. Привычный к врачебному ритуалу, производимому над его хрупким телом – профессору действительно случалось его осматривать, – мальчик на этот раз был неприятно удивлен странной манерой доктора. Когда он послушно улегся, то сразу понял, что осмотр, манипуляции со стетоскопом, все эти постукивания и прощупывания, сопровождаемые успокаивающим бормотанием и выверенными жестами, были всего лишь умело поставленным спектаклем, призванным развеять подозрения. Его опасения подтвердились, когда Галеви наконец встал и, закрыв обе ставни, воскликнул:
– Солнечный свет очень утомляет глаза! Вот! Так гораздо приятнее, правда?
В наступившем полумраке он вернулся, сел у изголовья кровати и слегка прикоснулся ко лбу мальчика.
– Николас, мы с тобой давно знакомы, – весело сказал он. – Не сомневаюсь, что ты видишь во мне скорее друга, чем врача. Ты ведь меня совсем не боишься?
Почувствовав, что от него ждут ответа, Николас, глядя в потолок, буркнул:
– Нет.
– Хорошо, – более сдержанно ответил профессор. – Я хочу, чтобы ты чувствовал себя со мной свободно, так, будто разговариваешь с другим мальчиком… Впрочем, – желтые зубы профессора над седой эспаньолкой обнажились в заговорщицкой улыбке, – ты уже большой мальчик… Это полностью меняет