Читать интересную книгу Катаев. "Погоня за вечной весной" - Сергей Шаргунов

Как явствует из архивов, Людмила родилась в Одессе 27 ноября 1901 года. Родители: одесский 2-й гильдии купеческий сын Рафаил Хаимов Гершуни, мать — Эйдля. В браке Людмила Гершуни стала Катаевой.

12 января 1922 года (ровно через восемь месяцев) на основании обоюдного согласия разведены: Катаев Валентин, литератор, и Катаева Людмила, домохозяйка. «После расторжения брака желает именоваться Гершуни».

Весной 1921-го он отправился в Харьков, где делил тесный номер с друзьями… А Гершуни? Встречались во время его редких наездов в Одессу? В начале 1922-го уехал покорять Москву…

Лущик и Розенбойм утверждали: «После разрыва с Катаевым она покончила с собой…»

Катаев никому не говорил о Людмиле.

Об этом браке дети Катаева впервые услышали от меня…

Розенбойм вспоминал: когда в 1982 году он задал Катаеву вопрос о Гершуни, тот вскинулся: «Откуда вы знаете?!»

И, быть может, о ней строчки 1921 года:

Но одной я ночи не забуду,Той, когда зеркальным отраженьемПлыл по звездам полуночный звон,И когда, счастливый и влюбленный,Я от гонких строчек отрывался,Выходил на темный двор под звездыИ, дрожа, произносил: Эсфирь!

ЮгРОСТА

15 сентября 1920 года, едва освободившись из тюрьмы, Катаев поступил на работу в ЮгРОСТА.

ЮгРОСТА (Южное отделение Российского телеграфного агентства), преемник БУПа, появилось в Одессе в 1920-м в скором времени после прихода красных. «Это был агитационный отдел Ревкома, а затем Губкома, — вспоминал Катаев. — Изо и Лито — тут же. На учете состояли поэты и фельетонисты». Своего рода оперативная альтернатива прежнему обилию газет при нехватке бумаги и отсутствии должного числа типографий.

Командовали поочередно Михаил Кольцов, Сергей Ингулов и Владимир Нарбут.

Поэт-акмеист Нарбут, приехавший в город 15 мая 1920 года, когда Катаев уже сидел, взялся за дело всерьез. Он принадлежал к старинному украинскому дворянскому роду с литовскими корнями. В октябре 1912-го, чтобы избежать суда за сборник «Аллилуиа», набранный церковнославянским шрифтом и конфискованный из продажи Департаментом полиции по причине «порнографии и богохульства» (кстати, безобидные стихи), при содействии Николая Гумилева отправился в полугодовую этнографическую экспедицию в Сомали и Абиссинию. Катаев вспоминал о позднейшей поэме Нарбута «Александра Павловна»: «В стихах, которые я прочел, точек было больше, чем слов. И клянусь, я эти точки яростно заполнил» (признание, очевидно, романтизирующее Нарбута: в этой поэме нет ни одного матерного слова, зато сплошняком стоят муторные цветасто-терпкие эпитеты, по выражению Надежды Мандельштам, «пропитанные украинским духом»).

Катаев вывел Нарбута в романе «Алмазный мой венец» под кличкой «колченогий» (в 17 лет из-за болезни лишился пятки на правой ноге и хромал) плюс у него не было левой руки (последствие нападения «красных партизан» на его усадьбу под Новый год в 1918-м; тогда убили брата-офицера, а сам он получил четыре пули). В революцию Нарбут — сначала левый эсер, потом — большевик. Редактировал коммунистические издания.

В октябре 1919 года в Ростове-на-Дону попал в деникинскую контрразведку, где записал исповедальные «показания»: «Я с лихорадочным вниманием прислушивался ко всему тому, что говорилось о походе против большевиков. Я уже знал, уже точил нож мести против тех убийц (я поклялся перед трупом брата убить их, я их знаю!), которые напали тогда ночью… Я приветствую вас, освободители от большевистского ига!! Идите, идите к Москве, идите, пусть и мое мерзкое, прогнившее сердце будет с вами… Только не отталкивайте меня зря!.. О, как я буду рад, если мне будет дано право участвовать в деле обновления России. А может, возможно и мое возрождение?»

Нарбут был отбит красной конницей и снова стал коммунистом. В Одессе начал издавать литературно-художественный журнал «Лава», а затем сатирический «Облава».

ЮгРОСТА соединяло телеграфное агентство, агитационно-пропагандистский отдел, клуб, театр, устные и стенные, радио и телефонные газеты, насчитывало полторы сотни работников. Организация была могущественная — распоряжалась агитпоездами и агитпароходами.

Нарбут собрал туда творческую молодежь города — Бабель, Багрицкий, Олеша, Славин, Бондарин, Ильф, Инбер, Шишова, Адалис, Борис Ефимов.

По всему городу открылись агитационно-информационные центры. В этих «залах депеш», в столовых югростовцы устраивали поэтические спектакли, зачитывали рабочим и красноармейцам статьи, заметки и новости, которые и назывались «устными газетами». Там же, согласно отчету Литагита, проходили «летучие концерты из революционных отрывков, вокального, декламаторского и музыкального искусств». Поэты выступали в воинских частях, на заводах, в клубах, в кинотеатрах после сеансов.

По Одессе вывешивались «Окна сатиры» — младшие братья московских «Окон РОСТА» Маяковского — и ими как раз стал заведовать Катаев, сочинявший стихи и фельетоны. Его только что чуть не расстреляли, но, чтобы выжить и прокормиться, приходилось изо всех сил хохмить и клясть недруга. «Окна» вместе с агитпоездами уезжали на «врангелевский фронт».

Еще по городу расклеивались большая стенная газета в виде афиши и разнообразные плакаты, которые, по выражению Нарбута, «пользовались рамой из шумных перекрестков и площадей». «Короста — болезнь накожная, а югроста — настенная», — усмехался Катаев. Но она, эта болезнь, в случае Багрицкого, по мнению Катаева, «оказалась единственным учреждением республики, где его чудовищная фантазия могла найти применение». Отчасти так было и для самого Катаева.

Одно из немногих сохранившихся произведений ЮгРОСТА — рисунок с изображением памятника Пушкину и городской думы, подписанный «Л. Рив’ен», рядом — угрожающий текст того же автора:

В тюрьму не хотите ли,Слухов распространители?Одесские радиоприемники,константинопольские паломники…Зайцы трусливые,Торгаши похотливые,Валюту считаете,Черные гнойники?Вы же покойники —Понимаете?

Художник и график Борис Косарев рассказывал: «В Одессе в РОСТА художники часто насмехались над ними. Принесут Катаев и Олеша какие-нибудь стихотворные подписи к плакату, который надо нарисовать — что-то про Петлюру и халтуру и натуру… а те и говорят: «Ну, покажите, как это должно выглядеть», а потом смеются над их беспомощными, «гимназическими» рисунками».

Хватало художников-профессионалов. В ЮгРОСТА их работало более тридцати, в том числе брат Ильи Ильфа — кубист Сандро Фазини (Файнзильберг), рисовавший броские плакаты. Катаев не раз вспоминал «громадный щит-плакат под Матисса работы художника Фазини — два революционных матроса в брюках клеш с маузерами на боку на фоне темно-синего моря с утюгами броненосцев». В 1922-м Сандро эмигрировал — сначала в Константинополь, затем в Париж. В 1942-м вместе с женой отправлен в концлагерь Аушвиц, где они погибли.

Глупо полагать, что Катаев писал исключительно наперекор себе. Были и кураж острословия, и упоение публичностью. Позднее он вспоминал: «Холодно. Голодно. Коченеют руки. И вместе с тем как работалось!.. Еле в отмороженных руках держишь карандаш… Бумага рвется… и тем не менее… у редактора на столе — фельетон. Да не какой-нибудь, а огненный, страстный».

«Коллектив поэтов»

Вокруг ЮгРОСТА сложился «Коллектив поэтов», по составу почти целиком наследовавший «Зеленой лампе». Участник «Коллектива» поэт Семен Кирсанов отмечал господствовавшие там, на его взгляд, «неоклассические вкусы» Багрицкого и Катаева. «Это был своего рода клуб, где, собираясь ежедневно, мы говорили на литературные темы, читали стихи и прозу, спорили, мечтали о Москве, — вспоминал Олеша. — Однажды появился у нас Ильф. Он пришел с презрительным выражением на лице, но глаза его смеялись, и ясно было, что презрительность эта наигранна».

В 1935 году поэт Марк Тарловский, входивший в эту компанию, написал стихотворные мемуары «Веселый странник», где так изобразил Катаева:

Сидевший третьим с каждой стороны,И, следовательно, посередине,Носил артиллерийские штаны,Но без сапог — их не было в помине,

Как и носков. А словом бил он вкось,Монгольские глаза прицельно щуря,И с трехдюймовых губ оно неслосьПо траектории, гудя, как буря.

«Артиллериста и фронтовикаВо мне, — сказал он, — ценит баба-муза:Подозреваю в глубине тюкаНаличие порохового груза.

Голубчика я взял бы за плечоИ намекнул на близость «чрезвычайки», —Его бы там огрели горячо,Он показал бы все им без утайки».

Наружностью он был японский кот,А духом беспокойней Фудзиямы.Его слова звучали, как фагот,Слепя богатством деревянной гаммы.

Обычно собирались в квартире-кафе на улице Петра Великого, обставленной с шиком и едва ли в духе революционного аскетизма: в главном зале был паркет с меандром по периметру, на окнах — мраморные подоконники, атласные желтые портьеры, кресла с шелковой обивкой, в углу — рояль фирмы «Стейнвей». За вход принимали книги, которые потом передавали «пролетариям» или оставляли в библиотеке «Коллектива». «Собиралось обычно много людей, — рассказывал Кирсанов, — человек сто, пятьдесят. Иногда удавалось добывать бутерброды. Когда не было совершенно свечей, я заготавливал жгут из газеты и освещал зал. Это была моя обязанность. Откуда газеты? Старых газет всюду было много. Со жгутом я стоял и освещал того, кто читал стихи». Сергей Бондарин вспоминал: «Улица Петра Великого была прямая, тихая, с акациями и каштанами вдоль тротуаров. Из-за отсутствия керосина на «пятницы» и «среды» собирались как можно раньше. Но все равно засиживались, и чтение шло в темноте: сыпались огоньки грубых, плохих самокруток. Над вершинами акаций появлялась луна…»