Читать интересную книгу Судьба Алексея Ялового - Лев Якименко

Алеша в одинокой печали своей примостился под вербой, руки безрадостно под голову. Солнце стояло в зените. Пот щипал глаза. Раскаленный воздух сушил губы. Молотилка, бело отсвечивая металлическими частями, казалось, вот-вот расплавится, растает в знойном мареве. Даже лебеда привяла на корню, калачики бессильно уронили свои головки.

А солнце не двигалось. Жгло, палило землю. Листья на вербе и те свернулись, казалось, дунь ветерок — сразу облетят.

И Алеша в обиде одиночества, в знойной истоме вдруг подумал: а что, если так будет палить и день и другой. И солнце не зайдет. Над землей станет. И ни с места. Выгорит все живое. Облетят листья с деревьев. Пересохнут реки, озера. В колодцах иссякнет вода. И люди будут падать без сил под этим накаленно-белым, обжигающим пламенем. И только пыль взвихрится на серой, потерявшей жизнь земле.

Про «конец свита» недаром люди придумали. Вот так пожарит с недельку — поверишь.

Повернулся Алеша на живот, от земли пахло травой. Слабое влажное дыхание уловил Алеша. Оборонялась земля от палящего зноя, жила…

Что-то сокровенное дрогнуло в Алеше. Знойный дурман злости, раздражения, одиночества — все вдруг ушло, растаяло.

«Не буду враждовать с Яшком, — решил он. — Подойду, скажу: давай вместе, один раз — ты, другой — я. А трудодень пусть тебе одному пишут».

Дядько Афанасий рассудил по-другому: один полдня поработал, теперь пусть другой. Или через день. Сами решайте.

Алешка одолел-таки его своим терпеливым ожиданием.

— И в кого воно таке бидове? — пробормотал дядько, оставляя хлопчиков возле коня с сеткой.

Под вечер бригадир вновь вспомнил про Алешку. Надобно было подвезти снопы из степи. Молотили уже прямо из гарб. А утром, как начнут? Бригадир забегал, снарядил одну гарбу, другую… На третьей Пронька отказалась ехать одна.

— Я коней боюсь, — и зябко повела округлившимся плечом. Глаза в землю. Скромница, да и только!

Дядько Афанасий крякнул. Морока одна с этими дивчатами! Вчера еще краем сорочки сопли подбирала, а сейчас глянь, яка дивка. Очами поведет, аж под сердцем ворохнется, дарма что не молодой!

Прикинул: от молотилки никого брать нельзя, а без напарника дивка не поедет, уперлась… Знаем их. И тут его осенило. Погоди же! Ты думаешь, що я тебе какого-нибудь парубка подкину, чтобы с ним всю дорогу хиханьки да хаханьки. Я тебе «кавалера» подберу!

— Ось тоби напарник! — сказал дядько, выталкивая вперед Алешу с батогом. — Вин с конями справится.

Пронька босой ногой раздумчиво поцарапала землю и вдруг согласилась:

— А чего же! Це ж мий женишок! — Смело подмигнула ухмыляющемуся бригадиру. — Як пидросте, так и поженимся. Верно, Алеша?

Закричала во весь голос. При всем народе:

— А ну, подойди, я тебя пригорну…

Потянулась обнять, Алеша отскочил как ошпаренный. Чуть батогом Проньку не потянул, чтобы знала, как скалиться при народе. Маленький он, что ли!

Коней с места рванул так, что за гарбой сразу пыль клубами.

Пронька свесила ноги через решетку, платком прикрылась, на хлопчика никакого внимания. Будто и не заигрывала только что на людях.

Алеша глянет на нее, и в коленях томная слабость. Ожидал, а чего — и сам не знал.

Лошади пошли мерной рысью, стучали колеса. Алеше вдруг тревожно припомнилось давнее, что не забывалось, в самую кровь вошло.

Он тогда еще в штанишках на одной помочи бегал. Пронька позвала Алешу на речку. Шла мимо двора, крикнула: «Айда купаться!..» Видно, одной неохота было, подружек в тот час не нашлось, вот Алешка и пригодился.

На ходу, не стесняясь Алешки, сбросила пыльное платьице — в тот день у них и веяли и домолачивали на току, — попробовала ногой воду. Стала на песке.

Солнце опускалось за гору. Отражения верб неподвижно темнели на воде, за светлыми капустными огородами виднелись хаты, на беленых стенах медленно гасли оранжевые полосы заката. Было тихо-тихо, тепло, томно, как всегда после долгого жаркого дня.

Пронька потянулась, откинула голову с распустившимися косами, закинула руки за шею. Стояла так, будто задумалась о чем-то тайном, сокровенном.

Алешка взглянул на ее лицо в тихой истоме, на полуоткрытый рот и удивился ее губам — они рдели так, словно она только сейчас ела вишни. Не таясь, взглянул ниже и тут с внезапно сорвавшимся сердцем впервые увидел белые груди торчком с тугими, будто вставленными коричневыми сосками. И, уже сознавая, что позволяет себе что-то запретное, стыдное, скользнул по мягкой округлости живота. И, будто проваливаясь, одним краешком глаза все же взглянул и пониже.

Пронька вздохнула, разомкнула руки, повернулась. Увидела рядом Алешку, его замерший взгляд.

— Ах ты цуценя!.. — ахнула она. — Еще до пупа не дотянется, а туда же…

И шлеп Алешку — и в воду его с головой.

Алеша за шлепок не обиделся, шлепнула вроде играя, что он, не понимает, хлопнула даже с некоторым поощрением, хотя и обозвала щенком, вынырнул и кинулся к Проньке. Ну совсем настоящий парубок, сколько раз видел, как дурили они с дивчатами на воде. Пронька заигрываний его не приняла, легонько-легонько оттолкнула, легла на спину и поплыла вглубь, поближе к тому берегу. Но Алеше долго еще после снились грешные сны.

Вот с того времени и завязалось то тайное, чему и названия не придумаешь.

Катались зимой на санках. В лед вморозили кол, на него надели колесо от брички, привязали длинные слеги и к ним санки. Парубки как раскрутят колесо — санки со свистом по кругу, сносит тебя, срывает, обеими руками уцепишься, все равно не удержаться, визг, хохот, выкрики. И вдруг сверху на Алешу что-то мягкое, живое, теплое. Пронька смеющимися губами щеки коснулась: «Держись, козаче!» Вместе и полетели в сугроб, первая вскочила, поднимает, отряхивает Алешу: «Не убился?» Тормошит, смеется. Глаза под серым пуховым платком как звезды.

Всю дорогу в степь — Алеша об этом. Головы не повернул, замер в стыдном напряжении, все ожидал, вот Пронька повернется к нему, придвинется. А что будет дальше, и сам не знал.

А Пронька всю дорогу — будто в монастырь собралась. Слова не обронила, «ах» не сказала, вроде и не было никого рядом.

На поле возле копен пшеницы поджидал их дядько Микола в неизменном своем широком брыле. Молча набросали вместе с Пронькой полную гарбу, уложили, увязали снопы веревкой. Гарба тронулась, позади остались темноватые сырые пятна на стерне, дальше — островерхие копны. Дядько Микола, опершись на вилы, смотрел им вслед.

Лошади шли шагом. Солнце, остывая, уже гляделось в закатную глубь. Алеша — высоко на снопах, между небом и землей. Внизу бежала дорога, лоснились вздрагивающие лошадиные крупы, отдавало едким конским потом, у серой кобылы в паху проступило «мыло».

Пронька — спиной к Алеше, едва касалась, как сестра к брату. Она все начинала и никак не могла кончить песню:

Плыве човен, воды повен,Та все хлюп-хлюп-хлюп…

И замирала, словно забывала все дальнейшие слова.

Перевалила наконец через невидимый рубеж, повела про козаченька, который не должен был гордиться своими кудрями, потому что они разовьются, как только выйдет на улицу. Про дивчину в красном намисте, которое оборвут…

Низкий голос ее с хрипотцой сорвался, словно слезы хлебнул.

И Алеша дрогнул, обмяк весь. Второй раз за этот день его так «переворачивало». Вдруг ушло все то, что томило его напряжением, испуганным ожиданием. Девичья невыплаканная слеза смыла все, и остался хлопчик, который неожиданно с братской теплотой и состраданием начал все понимать. Увидел все обострившимся духовным зрением.

Разве не знал он, что томило, не давало покоя Проньке? Знал. И не понимал. А теперь вдруг понял в бескорыстном очищающем отречении от того, что, казалось, принадлежало и ему. Видно, наступала пора превращений и прозрений.

Многим женихам «гарбуза дала» гордая и заносчивая Пронька. Что было в ней такого? Женихи, как на мед, и из Карнауховских хуторов, и из Пищаливки, из Одаривки даже приезжали. Подбористая, верно, работящая, а язык не дай бог, голосистая, песню как хватит — на другом конце отдастся, а больше и ничего. Дивка як дивка, веснушки возле переносицы, глаза темные, с омутной зеленцой, косы с рыжинкой.

Последний год, по слухам, гуляла Пронька с Федором Кравченко, вроде сладилось все, до свадьбы дошло. Тут выяснилось, что Федору с осени в Красную Армию. Что же Пронька тогда: ни дивка, ни молодыця. Три года, не меньше, ждать. И Федор не решался: жениться до службы или подождать… Боязно что-то было ему оставлять молодую бедовую жену на старуху мать. И мать его подзуживала: «Не женись, сыну! Така як вийне, подол ей не завяжешь». Если любит, то и без свадьбы будет ждать.

Плыве чо-о-вен, воды по-о-вен,Та все хлюп-хлюп-хлюп…

Выходило, что и Пронькина доля как тот човен, полный воды. Куда на нем доплывешь?