Читать интересную книгу Судьба Алексея Ялового - Лев Якименко

Дядько Иван покачал из стороны в сторону мокрой головой — картуз потерял где-то во время бега — и «скрутил» в ответ здоровенную «дулю»…

На следующий день тем из «выходцев», кто не вернулся в колхоз, нарезали землю, а колхозники уже с вечера, стремясь наверстать утраченные дни, начали пахать и сеять.

Но истинное завершение «бунта» Алеша увидел уже летом, во время молотьбы.

Мария Коновалец пришла проситься в колхоз. Ее тогда, в мартовские дни, не тронули, хотя она опасалась ареста.

А летом подали они с мужем заявление в колхоз. Мужа приняли одного, сказали, пусть Мария принесет заявление отдельно.

Молотили во дворе Голуба. В обеденный перерыв Мария и пожаловала. Все позабивались в холодок, лежали в доме на пахучем просушенном зерне, дремали. Алеша тоже вместе с дядьками, запыленный, руки гудят — отгребал зерно от молотилки: ходил на работу, как в школу, каждый день. Трудодни «писали». Как полноправному колхознику.

Мария поначалу в крик — первое женское оружие. Было слышно через раскрытую дверь, как лютовала она в маленькой комнате — «бригадирской», где о чем-то совещались дядько Микола Бессараб — председатель колхоза — и бригадир Афанасий Шерстюк, грозила законом; была у прокурора в районе, он сказал: не имеют права семью разбивать.

Бригадир утихомирил ее сразу, как только спросил:

— А ты, часом, не сказала прокурору, что в банде була?

Мария в ответ:

— Про что вы згадуете? Колы це було? Дивчину дурну захватили, силою, можно сказать, взяли…

— А казалы, ты с самим Махно…

— Мало чего набрешуть!.. Про тебя кажуть, что ты с Одаркою Микитыною под копнами…

Афанасий взревел по-бугаиному:

— Ты, бандитская б…ь!

Не до шуток ему было, жена тут же в уголочке сидела, все слышала.

— Не горячись, Афанасий, — остановил его Микола Бессараб. И — ласково-хитрый был дядько! — к Марии: — Так вы, Мария, решили вступить в колхоз?

— С этим и пришла…

— Добре! А почему вы решили податься в колхоз?

— Як люди, так и мы…

— Не все люди еще вступили.

— Советская власть нас призывает, вот мы и надумали.

— А на милицию як вы с шкворнем кинулись, про что вы думали?

— Я не одна там була… По несознательности.

— А убивать призывали по несознательности?

Кровь схлынула с лица, известково-белым стало, концы черного платка мнет, тянет в разные стороны — не ответила Мария.

— Виноваты вы, Мария, перед людьми, перед Советской властью?

— Хто без гриха…

— Вы прямо скажите людям-труженикам, что на вас зараз смотрят и богато что знают про вас — то, про что и власть не знает, — виноваты вы?

— Может, и виновата…

— А як вы виноватые, то повернитесь до людей, вон в ту дверь пройдите, поклонитесь им и скажите: простите меня, добрые люди, за все черное зло, что я сотворила по темноте своей, и примите меня до гурту, бо колхоз для всех единый путь…

— Зла по умыслу не творила. А поклониться громаде — поклонюсь… Не вам, дядько, а людям.

Мария шагнула через порог в залик, где в вольных запорожских позах, кто на зерне, а кто подстелив брезент, телогрейки, отдыхали колхозники. Остановилась в монашески строгом платке своем, глаза как на иконе, высокая, гибкая. Легко наклонилась и сказала глухо:

— Примите!..

В ответ зашумели:

— Принять!

— Отказать!

— Срок ей дать!

— Не принимать бандюгу!

Алеша и себе несмело крикнул:

— Принять!

Странное ликование переживалось им. Угадывал он какой-то тайный и важный смысл в этом прилюдном посрамлении гордой и злой Марии. Не угрозы, не страх привели ее сюда, к людям, в колхоз. Сама, по своей воле пришла. Поклонилась колхозному люду, попросила: «Примите».

Значит, поняла, что нет другого пути! Вот в чем дело.

Так заканчивался первый колхозный год. Но впереди лежала дальняя дорога, было на ней всякое, и самый прозорливый не мог угадать, что ожидает его на этой дороге в ближайшее время.

ПРЕОДОЛЕНИЯ

Купание коней было в большую радость. Но чтобы доверили тебе конюхи лошадей — за это надо было бороться, это надо было заслужить.

Соревнование шло не за какую-нибудь вислоухую чалую лошадь. Гордостью было прокатиться на колхозных жеребцах. Их называли «производители». Работой не занимали. Когда-никогда заложат председателю в тачанку, да и то так, для пробежки. Овес — им, лучшее сено — им. Шерстка на них играет, гладенькая, волосок к волоску, блестит, будто маслом смазанная. А чего им? Скребницами, щетками отчищали, отмывали в реке, гладкие, сытые. Из конюшни такого выведешь — сразу голову кверху, к солнцу, ощерится, заржет, почуяв свободу, глазом косит на тебя, не идет, пританцовывает. Уздечку на него с шорами, по бокам удила, возле самого рта бляхи для красоты.

Взберешься на него, поводья внатяжку, он под тобой весь ходит, вздрагивает от нетерпения. Вскачь срывался безо всякого понукания. Только надо, чтобы конюхи не видели. Рысью можно, а вскачь не разрешали.

Ты на Гнедом, и ты — князь. Жених, которому доступны все невесты мира.

Но заполучить Гнедого или Вороного порой бывало не легче, чем иному добраться до княжеской должности.

Во-первых, надо было отбиться от всех претендентов. Таких, как ты, хлопчиков набегало к конюшне всегда сверх нормы: четыре-пять человек. А жеребцов — пара. Можно было опорочить соперника: «Дядько, он не умеет купать, щеткой не выскребает, без старания, и к ногам боится подойти…» Это могло посеять у бдительного конюха сомнения в первый раз, для второго не годилось.

Можно было рискнуть на самый наглый захват, пораньше в конюшню — и сразу, как позволят купать, в стойло к жеребцу и за повод — мое. А твой соперник в это время уздечку схватил, трясется весь, из рук не выпускает, ни кулаками не отобьешь, ни зубами не вырвешь.

Санько постарше и придумал похитрее. Выпросил у дядька Ивана знаменитого самосада, не выпросил, заработал — полдня, наверное, рубил в ступке вонючий до слез табачный лист и стебель, поднес Тюльману: «Ось, вам, дядько!» И тот сам вывел ему жеребца и повод в руки: «Владай!» Но махорка на дороге, как известно, не валяется, и отважиться на такое, чтобы вроде подкупом добиться своего, было невозможно: совестно! До жгучих тоскливых слез, до дрожи отвращения, если даже подумать об этом!

Разброд и смуту изжили сами хлопчики. Собрались как-то возле конюшни и порешили все по справедливости: в очередь купать жеребцов и остальных коней. Но согласие согласием, порядок порядком, а всякий раз идешь с тайным замиранием: а вдруг сегодняшнего очередника мать угнала за керосином в лавку или заставила поливать капусту в огороде. Может, жребий на тебя укажет.

Во-вторых, поскольку уже было во-первых, не у всех лошадей гладкая спина. Может, под кавалерийское седло Гнедой и хорош, но охлюпкой разбивал Алеша свое природное седелко в кровь с одного раза. Домой — раскорякой, не идешь, тащишься. Невзначай мама доглядит, что делается у родненького на том месте, откуда все науки, — мама считала усидчивость главным условием познания, школьных успехов, — увидит на том месте кровавую корку и тотчас предпримет все необходимые меры. И тогда — берегись! Татусь наперехват и без всякого стаскивал с жеребца тебя, десятилетнего парня, самостоятельного человека, колхозного труженика. Задача была в том, чтобы проскочить мимо родного двора, мимо стерегущих отчих глаз — в клубах пыли, в бешеном стуке копыт. Попробуй перехвати!

Но довольство и радость никогда не бывают долгими.

Если бы не эти происшествия, эти случайности, которые обрушиваются порой на нас, как смерч, как ураган! Вы не успели оглянуться, а вас уже захватило, понесло. Только что было солнце, радость, душевная наполненность и покой, мгновение — и вы на краю бездны, она разверзла свою бездонную глухую пасть, знобкую тьму свою. Все как в страшном немом сне, будто с тобой и не с тобой…

Алеша и Шурко — племянник бригадира Афанасия — купали колхозных лошадей. Алеша на Гнедом, Шурко на Вороном, в «нагрузку» конюхи навязали еще по три лошади — во всю ширь улицы, не разминешься. Только со двора, подальше от глаз старших, — и вскачь. Ближе к реке переводили на шаг, давали коням остыть, в воде скребли, чистили, отмывали до гладкого блеска.

С востока нагнало лохматую сизую тучу, потянуло холодом, налетевший ветер рванул верхушки верб, закружил, поднял пыль на дороге. Хлопчики не сговариваясь решили опередить подступавший дождь с ветром.

От реки понеслись наперегонки. Алеша вскоре обошел Шурка. Лошади вразнобой били копытами по твердой земле, ветер отдувал рубашку, холодил спину. Алеша надвинул картуз почти на самые глаза, чтобы не сорвало ветром.

Подгонял, стегал крайнюю кобылу — толстую серую добродушную Бочку, — она всегда была словно жеребой и явно не годилась для скачек. Зато Гнедой прямо стлался по земле, другие лошади отставали. Алеша подстегивал их, они шли все резвее. Повернул через Байрак — так издавна называли этот «угол», эту часть села — и сразу же перестал слышать настигающий топот, оглянулся. Шурка с его лошадьми не видно, понял — тот погнал низом, чтобы обскакать по другой дороге, более дальней, но и пошире она была, посвободнее.