А еще в доме было очень чисто. В нем царила непривычная уютная опрятность, а какая-то стерильная, ледяная чистота помещения, в котором нет никого живого.
– Иван Тимофеевич! – снова позвал Максим. – Александра Александровна!
Еще ничего не понимая, но уже обмирая от ужаса, Максим быстро обошел дом. Никого. Даже толстый белый кот, любимец Александры Александровны, куда-то исчез – то ли ушел вместе со всеми, то ли спрятался, то ли удрал, потрясенный переменами…
Нога за ногу Максим вернулся к грузовичку. Куда теперь? В Барталамео Лас Касас? Домой, показаться отцу, сообщить, что вернулся, жив и здоров? Максим медленно вырулил из переулка на улицу побольше, еще не зная, в какую сторону свернет, стараясь не думать о жутком, мертвом порядке в доме генерала. Притормозил, пропуская машину.
С городом тоже что-то было не так. В городе творилось странное. Вдоль дороги, теряясь в резной тени жакаранд, шли индейцы из Чако. Не отдельные редкие группки по два-три человека, весело болтающие и глазеющие по сторонам, – сплошной поток молчаливых людей, идущих медленно, но целеустремленно.
Максим двинулся следом. Он уже все понял, но не желал верить, отказывался замечать траурные знаки. Сквозь листву мелькнул голубой луковичный купол храма Покрова Богородицы. Церковный двор был полон индейцев; толпа людей переполняла сквер и выплескивалась на тротуары. Неумело крестясь, они читали «Отче наш». Читали на чимакоко, читали перевод, сделанный когда-то для них генералом Белявым, и Максиму не нужно было заглядывать в церковь, чтобы понять, кого там отпевают.
Максим скорчился за рулем, пряча лицо. Слезы жгли горло.
Фигурка броненосца холодно и зло толкалась рядом с сердцем, и отдать ее теперь было некому.
ГЛАВА 10
ЛИАНА МЕРТВЫХ
Москва, октябрь, 2010 год
До открытия выставки оставалось совсем немного. Сергей еще раз прошелся по залу, ненадолго останавливаясь у каждой картины. Он давно научился сохранять видимость спокойствия, но под ложечкой до сих пор екало, как перед первой выставкой, оказавшейся совершенно провальной. После той неудачи ему впору было идти верстать визитки да клепать рекламные листовки, выкинув амбиции художника из головы, однако он продолжил писать – и выиграл. Основным источником денег все еще оставался компьютерный дизайн и заказные портреты, но баланс уже смещался в сторону картин. Сергей многое умел на уровне дилетанта со способностями, но по-настоящему ему удавались лишь две вещи: рисовать и принимать решения, а потом упираться рогами до тех пор, пока обстоятельства не складывались так, как ему было нужно.
У Юлькиного портрета он чуть задержался, с легким сожалением глядя на смуглое задиристое лицо. На редкость стремительный и нелепый романчик вышел, и кончился по-дурацки. Папа, что это было?! Слегка пожав плечами, Сергей двинулся дальше. Среди индейских танцовщиц, извивающихся вокруг костра, тоже угадывалась Юлька.
Время шло к полуночи, и в галерее остался только художник да директор, маленький сморщенный человечек с размашистым именем Матвей, которое ему совершенно не шло. В холодном электрическом свете лысина галериста отсвечивала почти стеклянным блеском. Засунув руки в карманы, Матвей застыл перед центральной картиной, висящей в торце зала.
– В берете было бы лучше, – скептически заметил он, оглядывая конские морды и сидящего у иллюминатора Че Гевару.
– Он тогда не носил берета.
– Он всегда носил берет. В наших сердцах. Ну да ладно, узнаваем. Главное – хорошая сопроводиловка. Коммунизм и кони апокалипсиса, – Матвей начал тихо раскачиваться, будто впадая в транс. – Постмодернистское переосмысление советской действительности. Призраки коммунизма во тьме. Конь рыж, бледен, черен… Че Гевара везет их в Америку, да, да. Он беременен бомбой, этот самолет, атомной, идеологической…
– Навозной, – вставил Сергей.
– А?
– Говорю, из этого самолета только навоз можно сбрасывать. Конский.
– Да, да, ты прав. Так лучше купят. Глубокий символизм. Дерьмо, но в тоже время удобрение, которое даст со временем всходы…
Сергей схватился за голову.
– Послушай-ка. Во-первых, я не хочу продавать эту картину. Просто не хочу. А во-вторых, в ней нет никакого символизма. Ни на грош. Это реальный эпизод, понимаешь? Обычный факт из жизни. Его родственник попросил присмотреть за грузом. Родственник лошадей разводил и продавал американцам, понимаешь? И называется картина «Каракас-Майами», но это не важно, потому что она не продается.
Матвей внимательно выслушал его и кивнул.
– Понимаю, – сказал он. – Реальный эпизод. Конечно. Все понимаю.
– Ни черта ты не понимаешь.
– Я понимаю, что тебе рот при клиентах открывать нельзя. Понял? Глуши свою выпивку на открытии и молчи. Распугаешь мне всех. Тоже, реалист нашелся. Ты еще скажи, что вот эта девка разноглазая, – он ткнул пальцем в портрет Юльки, – реальный эпизод. Правдоруб хренов.
Сергей устало махнул рукой.
– Сам придумай, что она символизирует. «Каракас-Майами» не продается, с остальным делай что хочешь. – Он взглянул на часы и зевнул. – Слушай, мне ехать пора, а то за рулем засну. Тебя подбросить?
– Что-то жарковато, – проговорил Сергей и отключил печку. Рядом возился Матвей, выковыривая из-под себя ремень безопасности.
– Вроде нормально, прохладно даже, – откликнулся он, но Сергей его едва расслышал. По машине пополз запах гнилой зелени, воды и подтухшей рыбы.
Че отложил в сторону лист с остатками запеченной в углях пираньи и обхватил руками плечи, трясясь в приступе озноба. Неслышно ступая, подошел Макс, протянул кружку с кипятком.
– Боливийцы говорят, что к северо-западу отсюда есть старая миссия, – сказал он. – Вроде бы там до сих пор живут несколько монахов. У них могут быть лекарства…
Команданте покачал головой.
– Хотя бы хинин – уж он-то наверняка есть. У половины товарищей малярия. У остальных – скоро будет, если мы не выберемся из болот.
– Нельзя… отклоняться от цели, – проговорил Че. – Должны дойти. Как можно скорее.
Макс присел рядом, помолчал, глядя на перистые кроны древовидных папоротников, карабкающихся по склону холма.
– Вы считаете меня храбрым человеком? – спросила он. – Хладнокровным?
Че удивленно взглянул на зоолога.
– Я никогда не сомневался в вашей мужественности, – ответил он. – Вы странный человек, и я не очень понимаю, почему вы с нами, но вы, несомненно, смелый человек и хороший товарищ, Макс. Почему вы спрашиваете?
– Потому что мне страшно, Эрнесто. Больше того – я в ужасе. Вы собираетесь разбудить древнее зло. Чем больше я об этом думаю, тем более кошмарными мне видятся последствия. Я не рассказывал вам – человек, которого я считал приемным отцом, культурнейший, великолепно образованный ученый, считал легенды о Чиморте аналогом европейского мифа о Люцифере… Но мир здесь моложе, и то, что в Старом Свете давно превратилось в сказку, у нас может обернуться реальностью! Здесь, в Чако, еще кроются загадки, недоступные рациональному пониманию…
Чем больше он говорил, тем удивленней становилось лицо команданте, еще немного – и он раскатисто расхохотался, вспугнув маленькую ящерку, подобравшуюся к остаткам еды.
– Что за мистическая чушь, товарищ! – воскликнул он. – Вы говорите так, будто этот Чиморте и правда существует!
– Но он…
– А я говорю, если для того, чтобы крестьяне пошли за нами, надо поймать какое-то допотопное животное и приволочь в Санта-Крус, да хоть в Ла-Пас, – я это сделаю! Если для того, чтобы они поверили в революцию, я должен найти его берлогу и ткнуть веткой в зад, или пристрелить и вырядиться в его шкуры – я это сделаю! Если их не берет пропаганда, если они не готовы подняться с оружием в руках, пока не сбудется предсказание из заплесневелой легенды, – я пойду на все, чтобы это предсказание сбылось! А вам, товарищ Морено, должно быть стыдно! Вы, ученый, впадаете в какой-то религиозный мистицизм…