время «Блица», и полноценное нацистское вторжение в Британию, конечно же, было неизбежным. Полю Мариону, французскому министру информации, было поручено ввести цензуру прессы и регулярно распространять пропаганду Виши с целью формирования вымышленной реальности и, в конечном итоге, «единообразия мнений против демократии и ее еврейских сторонников». Одни и те же ложные сообщения повторялись снова и снова, пока им не поверили почти все, даже когда такие новости противоречили неопровержимым фактам. Отрицать, не соглашаться или отклоняться от общего курса стало считаться изменой. Газеты, однако, не раскрывали, насколько активно вишисты поддерживали военные действия Германии, например, поставляя 5000 тонн топлива и целые парки грузовиков армии фельдмаршала Роммеля в Северной Африке[120]. Веря в победу Гитлера, Франция все больше и больше сближалась с Третьим рейхом и была полна решимости сокрушить тех, кто стоял у нее на пути. Тем не менее, несмотря на встречные ветра войны, Вирджиния отказалась уезжать. Ее единственная серьезная уступка заключалась в том, чтобы начать подписывать свои статьи для «Пост» расплывчатым «где-то во Франции». Призыв Джорджа Бэкера вернуться домой из-за эскалации военного конфликта укрепил ее в решимости остаться.
Однако в начале 1942 года Вирджиния находилась в нехарактерно мрачном для нее настроении. Агенты, особенно те, у кого были жена и дети, дорожили каждой крупицей новостей из дома – это помогало им пережить самые мрачные моменты. Но у Вирджинии не было возлюбленного после того польского офицера в Вене. А после Перл-Харбора прекратили приходить письма от ее семьи в Америке, за исключением телеграммы от матери на Рождество – ее передали обычным дипломатическим путем через УСО. Особенно Вирджинию расстроило то, что домашний кекс, который отправила ей миссис Холл, так до нее и не дошел. «Мы никогда не отчаиваемся, – писала она Нику Бодингтону на Бейкер-стрит 5 января, – но мы сомневаемся в появлении здесь таких деликатесов… это кажется несправедливым»[121].
Одинокая и, без сомнения, напуганная, Вирджиния позволила себе немного ослабить бдительность в крайне личном письме «моему дорогому Нику», напечатанном на пишущей машинке в ее гостиничной кровати на унылой лионской улице Гроле, пока за окном падал мокрый снег. Несмотря на решимость остаться, она признавалась, что ее здоровье ухудшается, она была простужена и ощущала «боль в грудной клетке». Причиной тому были «постоянные снег, дождь и слякоть… Эти темные дни были довольно беспросветны. Вирджиния искала утешения везде, где могла его найти, и писала: «Я все время думаю о том, чтобы достать хотя бы немного масла. Никаких других, высоких, мыслей – только банальное пропитание…» Она знала, что те, кто живет в относительном комфорте в Лондоне, не имеют реального представления о жертвах, на которые она идет. Они думают, что она «сошла с ума», так грезя о еде, но «когда-нибудь… даже вы сможете понять… Все крутится вокруг, во-первых, желудка, во-вторых, невозможности купить туфли». И все же, несмотря на то, что ей приходилось так нелегко в этом мире мужчин, воспитание Вирджинии даже в этих обстоятельствах не позволяло ей сквернословить. Она говорила, что идеальным словом, описывающим ее состояние, было слово, которое принято писать как «г–о».
«Я так устала», – вздыхала она, умоляя сотрудников Бейкер-стрит написать ей в отсутствие писем из дома. «Я не могу больше жить, не получая никакой корреспонденции, не могу существовать в этой бесплодной пустыне. Да, черт возьми, это правда пустыня!» Она закончила послание криком души: «Я ненавижу и войну, и политику, и эту передовую… На самом деле, я чувствую себя довольно погано», но затем добавила, впрочем, что «справится с этим». Она отправила свое письмо в штаб-квартиру, подписавшись британским приветствием и своим «домашним» именем: «С любовью, Динди».
Это было трогательное сообщение и, вероятно, последнее подобное письмо от «прежней» Вирджинии. По правде говоря, загадочный Бодингтон никогда не мог дать ей утешение, которого она так искала. К тому же война перешла в еще более жестокую фазу, и, если Мари хотела выжить, она не могла позволить себе проявлять подобную уязвимость. Нужна была агрессия, и эту агрессию приходилось буквально вдалбливать в себя ежесекундно. Она должна «с этой мыслью есть, спать и жить» и использовать каждый шанс, чтобы «нанести урон врагу». С Динди пришлось попрощаться[122].
Суровая зима привела к тому, что во Францию больше не забрасывали агентов, не говоря уже о радистах. Некем было заменить продолжающих чахнуть в тюрьмах заключенных с Виллы де Буа, которых так сильно не хватало. Без современных навигационных средств пилотам приходилось определять ориентиры вроде озер или холмов в лунном свете, поскольку дневные вылеты на этом этапе войны считались слишком опасными. Это означало, что в каждом месяце было всего несколько подходящих ночей для успешного десантирования – и это при условии хорошей погоды. Низкая температура, ветер скоростью более двадцати миль в час[123] или густая облачность – все это могло сорвать полет. Таким образом, после нескольких недель тишины в радиоэфире, Секция F все еще зависела от Вирджинии и ее «долгого» способа передачи сообщений через американское консульство. Ситуация была невыносимой для таких амбициозных организаторов сети, как Лукас из Парижа в оккупированной зоне, работавший с Вирджинией с первых дней ее пребывания во Франции. Он чувствовал, что должны быть другие, не зависящие от УСО радисты, способные вести передачу в Британию. Он приступил к поиску одного из них, неумолимо затягивая Вирджинию в нацистские сети.
Впервые она поняла, что у нее проблемы, когда поздним февральским днем небритая фигура в очень грязной, буквально стоящей колом одежде яростно постучала в дверь ее номера в Лионе. Бен Кауберн, старший агент УСО, выполнявший свою последнюю короткую миссию во Франции, был явно на грани полуголодного истощения. Она быстро провела его в номер, пока он не привлек к себе лишнего внимания. Кауберн провел в пути по Франции пять бессонных ночей, играя в кошки-мышки с гестапо и французской полицией, чтобы предупредить ее о серьезной опасности. В результате сокрушительного предательства со стороны двойного агента женского пола, которого он горько называл «женским вирусом», о существовании и местонахождении Вирджинии, скорее всего, узнали немцы. Их появление на ее пороге было лишь вопросом времени. Кауберн умолял Вирджинию немедленно покинуть Лион, чтобы спастись, – в конце концов, она находилась во Франции уже шесть месяцев, а это считалось рекомендуемым максимальным сроком для любой миссии. Но Вирджиния сосредоточилась лишь на том, чтобы обеспечить ему первую за неделю ванну и дать чистую пижаму. Позже она отправила сообщение своим контактам в Марселе с просьбой организовать для него побег через Пиренеи в