другой – тоска по той белой России, которую мы потеряли?
Одно время эти необычные сочетания назывались постмодернизмом. Но, я думаю, эта идея отжила свое. Время-то военное. Когда дело идет к войне или большому кризису, тогда и идеология претерпевает изменения – в сторону упрощения. Иногда это удается, иногда – нет. В данном случае, если мы говорим о российском обществе, это не очень получается. Опросы конца 2000‐х годов говорят о том, что 90% населения знают о сталинских репрессиях, а у четверти россиян пострадали родственники. Учитывая, что речь идет о событиях 70–80-летней давности, я считаю, это обнадеживающая цифра.
Три поколения – срок сведения счетов
Беседовал Алексей Павперов
Village. 2016. 18 февраля
С недавнего времени тема политических репрессий снова стала остроактуальна. Кажется, что в конце прошлого года более широко освещался День памяти жертв политических репрессий, до этого появился проект с мемориальными табличками «Последний адрес», правительство собирается ставить в Москве памятник жертвам террора. Почему людям вновь стала важна эта тема?
Нужно сказать, что правительство собиралось ставить памятник уже много раз. Начиная с горбачевских времен и заканчивая правлением Путина эта тема поднималась постоянно, в том числе и общественными организациями, такими как «Мемориал» (первоначальная функция «Мемориала» в этом и заключалась). Правительство периодически отвечало. В нулевых заговорили о новой программе десталинизации.
Большая часть того, что мы называем сталинскими репрессиями, носила вполне бессмысленный характер. Они не были никак оправданы, осмыслены или объяснены теми, кто их проводил. Жертвы не понимали, что происходит, почему они мучаются и погибают. Конечно, жертвы всегда остаются жертвами. Они не могут ничего объяснить, осмыслить, написать воспоминания. Этим занимаются те, кто выжил и горюет по погибшим, – родственники, друзья, коллеги, соотечественники или просто неравнодушные люди. Они могут быть где угодно: у сочувствия нет границ. Правда о сталинских репрессиях была раскрыта и соотечественниками, и заинтересованными людьми в разных странах мира. Дети и родственники жертв пытались придать смысл произошедшему: почему это случилось? Зачем это нужно было? Наверняка же был какой-то смысл? Нет универсальной формы, которую принимает работа горя по жертвам политического террора. Каждая следующая ситуация не имела никакого сходства с предыдущими волнами репрессий. По мере того как государственная власть в России все чаще использует силовые методы решения политических проблем, возникают новые жертвы, новые родственники жертв. В истории все всегда происходит заново. Но в своих попытках объяснить произошедшее, найти смысл, понять люди ориентируются на исторические прототипы. С точки зрения историка это ложная процедура. Например, если сегодня произошло убийство, ответственны за него те люди, которые убили сегодня, а не те, которые убивали вчера или позавчера. Совершили его преступники, и это результат их злой воли, а не плохих традиций, исторических примеров или неправильного воспитания.
Вы говорите, что мы живем в пространстве мультиисторизма, когда рядом друг с другом сосуществуют часто противоположные точки зрения на наше советское прошлое: есть скорбящие, потомки жертв, другие люди, не принимающие режим, и есть сталинисты, которые оправдывают действия правительства. Как это отсутствие консенсуса по столь важным событиям истории влияет на нас?
Это особенность постсоветского общества. Я назвал эту особенность мультиисторизмом по аналогии с американским мультикультурализмом и в то же время по контрасту, потому что это совсем не мультикультурализм. Плюрализм мнений – это совершенно нормально, он существует в любом обществе, и в демократическом, и даже под диктатурой. У разных людей всегда есть разные точки зрения. В современном российском обществе эти точки зрения поляризованны. Мы знаем результаты социологических опросов и как быстро они меняются. Но достаточно сходить в книжный магазин, и вы увидите, что там продаются хорошие исторические книги и рядом стоят длинные полки, наполненные литературой, которая, мягко говоря, не соответствует критериям рациональности. Она рассказывает о советском прошлом, о Сталине, о Второй мировой войне и наполнена конспиративными теориями. Большой вопрос, конечно, представляет ли книжный магазин русского читателя или скорее его формирует. Может быть, формирует с опережением, как это вообще свойственно культуре.
Также вы писали, что советское прошлое наползает, заражает современность.
Это всё метафоры, которыми мы пытаемся объяснить исторические процессы. У прошлого нет щупалец, чтобы наползать. И все же настоящее не может от него освободиться, извергнуть из себя. Потери настолько велики, что отделение от катастрофического прошлого не произошло, не происходит оно и сейчас. Эта взрывчатая смесь из прошлого и настоящего определяет черты культурной памяти, которая формируется в этой посткатастрофической ситуации. Идут годы и десятилетия: со времен Сталина уже прошло полвека, со времен распада Советского Союза тоже прошло много времени. Посмотрите, например, какой путь прошла большевистская Россия с 1917 года в следующие 20 лет. Колоссальный путь, там всё изменилось, к лучшему или к худшему. Этот контраст позволяет понять, как мало нового произошло за последние 20 лет. При этом я не думаю, что дело в ностальгии. Тоска по прошлому вторична – первично недовольство настоящим. Чем больше люди недовольны настоящим, тем больше они заинтересованы прошлым, тем чаще они думают, что раньше было лучше. Дело и не в амнезии, хотя многие историки говорят о постсоветской амнезии, когда люди не интересуются прошлым. Моя позиция противоположна: люди думают о нем слишком много, но они все еще не знают, как и что об этом думать. Для очень многих современных людей советское прошлое – это навязчивое состояние, которое никак не пройдет.
Почему так получилось?
Это результат катастрофических – кровавых, ужасных, необыкновенно тяжелых – процессов, которые происходили в советский период. Революция, террор, война, еще террор и многое другое. Это происходило везде, но в разные времена по-разному – с разными людьми и их группами, в разных частях страны в одни годы больше, в другие годы меньше. У террора не было белых пятен, но были спокойные годы. В одних местах шла коллективизация, в других – индустриализация, где-то еще ценой неслыханных потерь осваивались недра, леса или тундра. Все это произошло очень давно, тех людей уже нет. С тех пор не произошло той продуктивной работы с памятью, которая, возможно, могла бы помочь потомкам. Возможно, ничто не могло помочь. Но мы знаем примеры, когда культура, имевшая очень тяжелый груз вины и горя, прорабатывает этот груз и примиряется сама с собой, хотя это никогда не просто. Чтобы достичь состояния освобождения, проработки или выздоровления, нужно что-то особенное. Есть ситуации, когда продолжать мучиться – более инерционное, более естественное состояние вместо того, чтобы измениться и жить заново. Для изменений нужно прикладывать усилия, культурные, институциональные, юридические и