Глава тринадцатая
Маша любила уходить за черту красной кирпичной ограды, окружавшей техникум с его жилыми постройками и службами. Справа за оградой расстилались луга и поля, слева темнел лес. Зеленый луг простерся до горизонта, на лугу стояли четыре огромных квадратных стога сена: на них невозможно было взобраться, так круто были стога наметаны. А еще правее, за круглым холмом желтели поля, где сейчас шла уборка пшеницы и жита. Здесь тоже работали студенты.
В лесу росла земляника, в траве прятались маслята и моховики. Невдалеке от дороги в лесу раскинулось кладбище. Туда Маша ходила частенько. По надписям на крестах и памятниках можно было узнать, какие здесь жили люди, что с ними случалось, когда они умерли.
На могилах с гранитными обелисками и крупными каменными крестами лежали венки из металлических и фарфоровых цветов. Несколько раз в надписях встречалась фамилия прежнего владельца усадьбы Ворченко и его родни.
На отшибе, на песчаном холме высился грубо отесанный деревянный крест. У его подножья стояла ржавая жестяная мера, какой на базаре меряют картофель, и прислоненная к кресту старая выщербленная лопата. Никто не трогал эти два предмета, хотя могила не была огорожена. К кресту была прибита тоненькая досочка, а на ней черными расплывающимися буквами было что-то написано. Чернила так прочно въелись в доску, что их не смыло ни дождем, ни снегом.
Маша прочитала: «Никифор Марченко, двадцати лет, убит в августе 1913 года родным братом Василием за меру картошки. Пусть узнают люди всю правду. Когда делили урожай, Василий пожадничал, хотя работали ровно. И он ударил Никифора этой лопатой по голове и убил на месте. И была для злодея мера картошки ценой жизни человека».
От этой могилы было трудно отойти: давно было дело, много прошло лет, а могила кричит. Кричит ржавая жестяная посудина, кричит выщербленная лопата, кричит полуграмотная надпись: неправильно устроена жизнь, несправедливо! За меру картошки убил человека… Ослеп он от жадности, что ли? Вспомнилась лопата, блеснувшая в руках «борова». Тоже чуть не убил…
Самые поздние могилы были украшены скромно. На иных вместо крестов стояли деревянные башенки с пятиугольной звездочкой, вырезанной из листа железа и выкрашенной в красный цвет. Здесь покоились воины Красной Армии, защитники советской власти, простые люди.
Возле низенькой, ничем не отмеченной могилы возилась босая девочка, остриженная наголо. Она была похожа на маминых детдомовских ребят. Маша знала, что это Лида, дочь комиссара: сюда она приехала с матерью недавно, болела тифом, поэтому острижена под машинку.
Это была та самая «девочка в кофте с завернутыми рукавами», о которой рассказывал отец, вспоминая агитпоезд. Маша молчала, наблюдая за работой Лиды.
Лида собрала горку зеленых, точно лакированных сосновых шишек и укладывала их по краям могилки без надписи. Она выложила один ряд, начала второй, но шишек нехватило. Лида оглянулась на Машу.
— Принеси шишек, а то нехватает. Только зеленых, — сказала она так просто, будто была давно знакома с Машей. Маша облегченно вздохнула и побежала к низеньким сосенкам, на ветках которых виднелись зеленые шишки.
Теперь они украшали могилу вдвоем. Маша спросила:
— А кто здесь похоронен?
Она ждала, что Лида назовет какого-нибудь своего родственника.
— Здесь похоронен татарин Замалтын. Их двое было. Они пешком шли в Москву, к Ленину. По дороге заболели. У нас в квартире лежали. Один умер. Другой дальше пошел.
Вот оно что! Об этой могилке никто не позаботится, сюда некому прийти. Вот почему Лида старается.
А на тех могилах, у Ворченок, — цветы из жести, фарфора. Много цветов. Некоторые отломились — проволока перержавела — и лежат у подножья крестов…
— Я сейчас еще принесу украшения, — говорит Маша Лиде и бежит к Ворченкам. Оттуда она несет три зеленых жестяных листика, белую фарфоровую розу и несколько отбитых фарфоровых лепестков. Лида смотрит одобрительно и девочки раскладывают украшения на могилке.
— Ты не думай, тут ничего такого нет, — говорит Лида. — Просто справедливо. Что он, хуже их был?
Спустя два дня на могиле Замалтына появляется маленький столбик с картонной табличкой, на которой детским почерком написано: «Замалтын, татарин. Умер в 1922 году».
Маша не спрашивает, зачем Замалтын шел к Ленину. Имя, которое светом своим вскоре озарит всю ее жизнь, еще неизвестно ей во всем его великом значении. Родители редко называют это имя, они сами живут еще наощупь.
— Ты крест носишь? — спрашивает Лида. Маша ощупывает свой серебряный крестик на цепочке.
— Ношу.
— А я нет. Я точно знаю: бога нет и никогда не было. Я слышала, как папа объяснял это Усте — ты знаешь Устю? Это кухарка у Маркевичей.
— Мой папа тоже не верит в бога.
— Зачем же ты крест носишь? Я свой знаешь куда бросила? В помойку…
— Я тоже брошу, — говорит Маша.
— И правильно сделаешь.
Возле дома, где живет Лида, всегда толпится народ. У всех дело до комиссара: одна пришла спросить, какие теперь приняты новые имена, — не хочет дочку по-старому называть. Другой — насчет учения. Кузнец пришел поговорить о новом горне. Профессор Маркевич просит разрешения взять на развод штук пять цыплят плимутроков.
У дома комиссара — скамеечка, дальше невысокий заборчик, для порядка, — за ним ничего не растет, кроме травы. К заборчику прислонился парень в выцветшей гимнастерке. Левый рукав у него от локтя пустой — парень потерял руку в гражданскую.
Вечереет. Парень собрал вокруг себя детвору и негромко разучивает с ребятами песню. Лида тут же:
Мы кузнецы, и дух наш молод,Куем мы счастия ключи.Вздымайся выше, наш тяжкий молот,В стальную грудь сильней стучи-стучи-стучи!
Песню многие знают, подпевать стараются все. Потом парень начинает «Варшавянку»:
Вихри враждебные веют над нами…
Лида подтягивает всё время, она знает эти песни. Поют «Слезами залит мир безбрежный» и «Дубинушку». Никого не удивляет, что демобилизованный красноармеец возится, с ребятней и ни с того, ни с сего поет вполголоса революционные песни.
Маша жадно слушает. Она не успевает подтягивать, не успевает сразу запомнить, эти песни она слышит в первый раз.
— И профессорские детишки здесь, — говорит со снисходительной улыбкой парень, оглядев Машу и Севу. — Ты что ж не поешь с нами? — спрашивает он Машу.
— Я не знаю этих песен.
— А какие ж ты знаешь?
Маша мучительно краснеет. Что сказать? Что она знает «Цыпленок жареный»? Или «Старый муж, грозный муж»? Господи, что же ответить?
— Я знаю «По синим волнам океана» и «В глубокой теснине Дарьяла» Лермонтова.
— Ну, спой нам.
По синим волнам океана,Лишь звёзды блеснут в небесах,Корабль одинокий несется,Несется на всех парусах.
Машин голос становится тоненьким, жалобным. Отчего ей так стыдно? Она умолкает и глазами, полными слёз, смотрит на парня с одной рукой.
— Да… не научили родители, — говорит он задумчиво самому себе. — И в детях разница. Одни — уже человеки, гражданята, а эти… Ну что же, запоминай наши песни, — говорит он Маше. — Запомнишь?
Хочется крикнуть: «Да! Конечно!» Но надо говорить точно, а не хвастаться.