Читать интересную книгу Лох - Алексей Варламов

Что же касается книг, писания научных трудов, то на все это времени теперь не было. Саня об этом не жалел, но искренне обрадовался приезду Голдовского и устроил себе недельный отдых.

Теперь же снова надо было вкалывать, пока не начались затяжные дожди, ходить в лес и рубить дрова, таскать их на себе домой. Труд этот пошел ему на пользу, Тезкин поправился, окреп, ни кашель, ни лихорадка его больше не мучили, занимавшиеся пряденьем бабки пользовали его травами, в чью чудодейственную силу он не слишком верил, но пил все равно с удовольствием и слушал их причитания, что нет у него хозяйки, а то жили б себе и жили, и им, глядишь, веселей да не так страшно было бы.

— Похоронил бы нас всех. А то каково последним-то будет оставаться?

Они сказали это столь же спокойно, сколь говорили о завтрашнем дожде. Но на тезкинском лице вдруг промелькнула тень, он торопливо вышел, а старухи, оставшись одни, зашептали нехорошее.

— Эх, малый, видать, гложет его какая болесть. И что за травка от нее нужна, кто знает?

— Один дак молодой живет, чего ж?

А Санечка, выйдя от них и даже зажмурившись от дневного света, ударившего по глазам после избяного сумрака, вдруг подумал, что, сколько ни тешься и ни отгоняй свои жуткие мысли, — никуда ты от них не денешься и то, чему суждено произойти, все равно произойдет. «Не хоронить мне вас, милые, — пробормотал он, пробираясь по грязи, — и никому вас не хоронить. Боже, Боже, неужели ж все так и будет? Но зачем он тогда меня остановил и велел молчать?»

Тихо было вокруг, как только и бывает осенью. Где-то в вышине безмолвный летел караван гусей, и Тезкин сам не мог понять, что чувствовало в эту минуту его сердце, но страха в нем не было, и, захватив дома топор, он снова отправился в лес доделывать последние дела в стоящем на пороге своей гибели мире.

4

Последние листья облетели с берез, скатываясь вниз по Березайке во Мету и дальше в Ильмень-озеро. Природа медленно погружалась в оцепенение, снова, как всегда, развезло дороги, когда, на диво всем обитателям Хорошей, в деревню въехала преодолевшая тверские хляби замызганная «тойота» и из нее вывалилась группа жизнерадостных швейцарцев из кантона Ури. Давно забывший о Голдовском Тезкин слез с крыши, которую торопился залатать перед снегом, и, наспех поздоровавшись с притомившимися дорогой интеллектуалами, принялся собирать на стол.

Час спустя, когда гости вернулись с прогулки, онемевшие от местных красот, их ждал стол с солеными грибами, рассыпчатой картошкой, квашеной капустой, малосольными харюзочками и парным молоком. Студилась в речке водка, топилась баня, и швейцарцы пришли в совершенный восторг, в который раз удостоверившись, что в лице Льва Голдовского и его агентства они имеют надежного партнера, и той суммы, что он с них запросил, было не жаль за знакомство с настоящей русской деревней и истинным русским философом. О философии Руси и ее специфическом пути им потолковать, правда, не удалось — все три дня граждане кантона пили водку и опохмелялись, после чего весьма довольные укатили, набрав с собой кучу гостинцев и нащелкав бесчисленное количество фотографий. Тезкин же получил в качестве гонорара ящик тушенки, две бутылки спирта, папиросы «Беломор-канал» и годовой комплект приложения к журналу «Вопросы философии».

С тех пор Лева раз или два в месяц приезжал в Хорошую, и вскоре в деревне все к этому привыкли: гости вносили оживление в их однообразную жизнь. Дедушка Вася нашел себе новых слушателей, западные интеллектуалы засыпали его вопросами, и Тезкин даже отошел на второй план. Деревня питалась заморскими яствами, пребывала в возбуждении, а потом «тойота» увозила туристов обратно в туманную даль, в аэропорт «Шереметьево-2» и оттуда по всему свету. И казалось им сном, что где-то в громадной стране, медведем нависшей на карте над хрупкой и трепетной Европой, затерялась деревенька, не зависящая от мировых катаклизмов и живущая собственной жизнью по одной ей ведомым законам.

В сошедшем с ума мире уже шла полным ходом блокада обнаглевшего Ирака, разгорался югославский кризис, все сильнее стреляли по окраинам российской империи, не за горами был очередной съезд уже всем надоевших народных депутатов, на котором будущий грузинский вожак — несостоявшийся генсек ООН — картинно объявил о грядущей диктатуре, но все эти вещи существовали помимо тезкинского сознания. Он давно уже не читал никаких газет и не слушал радио, гостей своих предупреждал, что не потерпит ни слова о политике в своей избе: он жил в деревенском мирке с его простыми заботами: когда привезут в магазин хлеб и постное масло, когда станут отоваривать талоны на водку и на сахар, почем нынче колхоз продает поросят, сколько дают в коопторге за килограмм клюквы и что можно за это купить. Жизнь была спокойной и безыскусной, ничто не тревожило и не смущало его снов. Казалось, о чем еще мог мечтать человек в это время, как не о таком домике на берегу реки, какие еще претензии к миру он мог иметь, но странные мысли бродили в тезкинской голове.

До утра горел в избушке свет. Философ мой опять взялся за книги, читал ветхозаветных пророков и Апокалипсис, послание апостола Павла и сочинения преподобного Ефрема Сирина, тревожно расхаживал по светелке, чертил таблицы, что-то считал и день ото дня становился все более угрюмым и рассеянным. Порой он беседовал с дедом Васей на библейские темы, выспрашивал его о преданиях темной старины и пророчествах раскольников, с которыми сорок лет назад непокорный единоличник сплавлял лес по Енисею. И чем мрачнее становилось его лицо. тем озабоченней глядели на него жители деревни, но, как помочь своему ученому соседу, по простоте душевной не знали, сокрушенно вздыхали вослед и поминали в доходчивых старческих молитвах перед непроданными дедовскими образами.

Тезкин не веселел даже в те дни, когда приезжал Лева, хотя честно выполнял все неписаные условия их договора: готовил баню, стол, развлекал гостей ученой беседой. Однако все это он делал с принуждением, и лишь некоторая присущая нашим западным благодетелям душевная нечуткость уберегала эти туры от разлада. Голдовский меж тем сделал Тезкину рекламу, присочинив, что его товарищ в годы застоя сильно пострадал от тоталитарной системы, был исключен из университета и провел несколько лет в ссылке на Севере, а толчком к этому послужило знакомство с политзаключенными в забайкальских лагерях, где он работал охранником и отказался нести службу. Он снял видеофильм о деревеньке и предлагал Тезкину опубликовать в России или на Западе выдержки из его глобального труда. Но, ему на удивление, Тезкин отказался. Он довольно хмуро заявил, что все это уже не имеет никакого значения, а то, что он действительно хотел бы опубликовать, публиковать никто не станет, да если бы и стал, ничего бы это не изменило.

— Почему? — весело спросил Лева.

Бизнесмен был в прекрасном расположении духа. Дела его шли отменно. Удалось заключить несколько очень выгодных контрактов, снять помещение под офис, купить новый компьютер и мебель, и не в последнюю очередь благодаря посиделкам в деревне. Но что Лев не мог понять совершенно и что мучило его, отравляя вкус успеха, — так это, как относится к нему сам хозяин дома, согласен ли он с его главным тезисом, с тем, что они делают в высшей степени духовное и необходимое дело — показывают Западу настоящую Россию, не расписные арбатские матрешки а-ля Мишка Горбачев, не самовары и не псевдооренбургские платки, а Россию стариков и старух, Россию странных людей, равнодушных к деньгам и наживе.

Тезкин с ним не спорил, но и не соглашался, и Лева не мог взять в толк, то ли друг его презирает, то ли просто над ним смеется. Когда, немного смущенный, он предложил своему компаньону поделиться прибылью от варяжских вояжей — а это была довольно приличная сумма, — Тезкин отказался. Он не то чтоб великодушно отмахнулся, а только побледнел, и на лице у него появилось мучительное выражение.

— Мне теперь эти деньги не нужны, — сказал он с нежностью и печалью в голосе.

— Да брось ты! — возразил Лева. — Сейчас не нужны, потом потребуются — не век же ты собрался здесь торчать. Или, хочешь, давай церковь здесь построим.

— Поздно уже. Лева, — проговорил Тезкин тихо.

— Что поздно? — не понял Голдовский.

Разговор этот происходил в Рождественскую ночь. Западные профессора — это была очень серьезная группа из Германии — напившись водки и томимые своими западными снами, мирно почивали на русской печи, а друзья вышли на улицу, где в безумной красоте сияли над землею звезды и среди них та первая, что возвестила о рождении Младенца.

На Голдовского вдруг накатило удивительное состояние покоя и благодарности к этой ночи. небу над их головами и застывшей подо льдом, но шумевшей на перекатах речке Березайке. Ему захотелось сказать Тезкину что-то очень теплое, и он стал сбивчиво, как очень давно, говорить, что они, слава Богу, вовремя родились, они, два щенка из трущоб Пролетарского района, битые-перебитые интеллигентские дети, что сейчас, конечно, много всякой пены, грязи, мерзостей, но главное — есть личная свобода, что он счастлив тем, что у него есть семья, есть друг и любимое дело в жизни и что Тезкин научил его самому главному — рассчитывать лишь на себя, не пробиваться наверх, на чужие вершины, а находить собственные. И что он, Тезкин, может быть, и сам не знает, как много он для него' значит, он сделает для него все, чего бы тот ни попросил, он сумеет отплатить добром, и еще настанет день, когда они увидят небо в алмазах, — они построят новую жизнь, которую мечтали, но не смогли построить их отцы.