Читать интересную книгу Лох - Алексей Варламов

Назавтра они пришли вчетвером в маленький кабинет заведующей, мать и трое ее сыновей, притихшие, готовые к самому худшему, но в душе не допускающие и мысли о нем, ибо отец в их глазах был незыблемым и вечным и они легче поверили бы в то, что что-то случилось с любым из них, нежели с ним.

Заведующая поглядела на них удивленно, улыбнулась сперва: «Как вас много-то!» — и улыбка ее совсем не вязалась с тем, что она сказала:

— У Ивана Сергеевича лейкоз.

Они все еще молчали, не зная, что спросить, и не будучи до конца уверенными в том, что правильно понимают значение этого слова и нет ли здесь ошибки, а она так же мягко, убивая последнюю надежду, добавила:

— Болезнь его неизлечима.

Она стала говорить, как они будут проводить курс лечения, наступит временное улучшение, и его на несколько месяцев отпустят домой, а потом снова возьмут и тогда уже насовсем, что больного надо окружить заботой и лаской, ну да им всего этого объяснять не надо… Тезкин уже не слушал. Странная мысль промелькнула у него в голове: каково ей так работать и объявлять родственникам подобные вещи с этой мягкой, профессиональной или сердечной — Бог знает — улыбкой на лице. А потом он вдруг представил, как сейчас все четверо они выйдут в коридор, где сидит на кожаном диванчике отец, и, пряча глаза, станут ему что-то говорить, лгать, и он обо всем догадается. У Сани сдавило виски, и он услышал, как в тумане, чей-то голос:

— Может быть, нашатыря?

Но, кажется, это относилось не к нему, а к кому-то из братьев.

Отец ничего спрашивать не стал — догадался или нет, они так и не узнали, улыбнулся им только, рад был, что пришли они все вместе, как никогда уж теперь не собирались. И, глядя на его открытое и словно помолодевшее, почти детское в эту минуту лицо, Тезкин подумал с нестерпимой горечью: «Ему-то за что? Он-то чем провинился?».

Больничная палата на десятерых, спертый воздух, казенная еда, беспокойные соседи — весь этот маленький мир больного, едва помещавшийся в тумбочке у окна. Кипятильник, кружка, несколько книг, наушники, бритва… Все это настолько не вязалось в его сознании с отцом, что всякий раз, когда он приходил к нему, его охватывало ощущение нереальности. На мать было страшно смотреть, она вся сжалась, сомкнулась, не проронив за все это время ни слезинки и не говоря никому из знакомых и им велев скрывать, что случилось. Братья ходили пришибленные и погруженные в себя, а отец лежал, верно, ни о чем не подозревая, и говорил, что пора ему выписываться, что заждались на работе, и спрашивал у врача:

— Ну когда же?

А между тем ремиссия не наступала, состояние его день ото дня ухудшалось, и больная кровь не желала поддаваться действию ни одного из сильных химических соединений. Он слабел на глазах, начали выпадать волосы, осунулось лицо, и меньше чем за месяц из еще крепкого темноволосого с проседью шестидесятилетнего мужчины он превратился в изможденного старика.

Болезнь его убивала, но по-прежнему не мог Тезкин представить, что, когда на деревьях под окном больничного корпуса распустятся листья, отца не станет. И только теперь, сидя возле этого почти неподвижного человека, в котором он с трудом и нежностью узнавал своего родителя, Саня вдруг подумал, как много значит для него отец, проживший совсем иную жизнь, с одной и той же женщиной, на одной и той же работе, почти никуда не уезжавший из Москвы и ничего не знавший, кроме своих комнатных цветов и альбомов с марками.

Он лежал молчаливый, одинокий на своей кровати возле окна, не задавал никаких вопросов и не спрашивал уже, когда его выпишут. А Тезкин с его снова обострившимся весною кашлем и ознобом так мучительно ощущал одиночество отца и его покорность перед стоящей в палате смертью, как не чувствовал и в ту пору, когда был близок к ней сам в забайкальской степи девятью годами раньше, и с ужасом догадывался, что отец не хочет сопротивляться смерти. И подумалось ему тогда, что где-то там, за гранью видимого мира, которую он помнил своей кожей и узнал бы теперь на ощупь, его отца, некрещеного, убежденного атеиста, встретит светлый ангел и как не познанную на земле радость покажет небесный свет и проведет в горний мир. В это верил Саня со всею страстью своей души, и если бы кто-нибудь стал его разубеждать, говоря, что ни ангелы небесные, ни святые, ни сам Господь не в силах помочь тем, кто не обращался к ним при жизни, то назвал бы он того величайшим лжецом. И, как некогда ходила в храм Анна Александровна и молилась за своего заблудшего сына, так теперь Тезкин ходил и молил Бога за отца. Он силился порою вообразить, что почувствует отцовская душа, когда тот мир увидит, станет ли ей радостно или горько. Но в том, что все будет именно так, а не иначе, Тезкин был убежден, как и убежден был в том, что отец его куда ближе к этому царству, чем воротившая от всех нос неофитка-сноха.

Он умер в середине мая, две недели спустя после смерти патриарха Пимена. Хоронила его горстка родных и несколько человек с работы на огромном, едва на четверть заселенном Домодедовском кладбище. День был ветреный и солнечный. Над головой через каждые пять минут заходили на посадку огромные самолеты, а вокруг лежала земля, ожидающая новых усопших, и двое раздетых по пояс мужиков споро копали могилы. Как жутко смотрелось все это, наверное, сверху! И в Тезкина вдруг запала одна очень важная и странная мысль, которую он впоследствии долго носил в себе и через нее натворил множество неразумных дел. С какой-то невероятной, потрясающей отчетливостью он понял тогда, что священник в бисеровской церкви не лгал: не суждено будет этому кладбищу заполниться до конца, ибо гораздо раньше осиротевшая Земля устанет вершить круги и человеческая история пройдет последний предел, а все ныне живущие предстанут перед Божьим Судом, где откроются и будут судимы их дела, и тогда первые станут последними, а последние — первыми.

Часть четвертая

1

После смерти Ивана Сергеевича сблизившиеся было братья снова разбрелись. Встал вопрос о наследстве, и, хотя не Бог весть каким оно было — несколько альбомов с марками, книги и пачка облигаций, которые покойный копил не столько потому, что надеялся выиграть или считал удачным вложением денег, а потому, что тем самым поддерживал государство, — все это теперь надо было как-то делить. Мать сразу же отказалась от дачи, заявив, что ноги ее там не будет, и участок с домом забрали себе двое старших, чтобы себе на горе располовинить несчастный кусок земли в восемь соток и воздвигнуть забор. Тезкину-младшему достались облигации. После чего все отношения между сыновьями Ивана Сергеевича прервались — отныне каждый был за себя. Сам же Тезкин, как только дела его в городе были закончены и последний раз все собрались на сороковины, уволился с работы и исчез.

Несколько месяцев никто о нем ничего не знал, но слухи ходили самые разные. Одни говорили, что он подался на Онегу, организовал там кооператив по сбору ягод и очень выгодно продает их финнам, другие уверяли, что он постригся или вот-вот собирается постричься в монахи в какой-то недавно открывшийся монастырь с очень строгим уставом, третьи возражали, что совсем недавно июльским полднем его видели на улице Строителей недалеко от университета и он нес в авоське пиво, но было так жарко, что трудно было понять, то ли это сам Тезкин, то ли его взмыленный призрак. Но так или иначе, дурачка жалели и признавали, что, несмотря на дурь, была в нем какая-то прелесть и без таких людей жизнь была бы слишком пресна.

И только осенью узнали более или менее точную правду. Оказалось, все лето он провел в малопонятных странствиях по Руси, собирая вокруг толпы зевак, которым проповедовал второе пришествие Христа, призывал пока не поздно покаяться, отказаться от стремления к наживе и обратиться к Богу. Он выступал на рынках и площадях, на вокзалах и в больших магазинах, везде, где собиралось много народа. Несколько раз его забирала милиция, случалось, били сами слушатели, но самостийный пророк не унывал и проповедовал даже в психдиспансере, поразив тамошний персонал редким здравомыслием и адекватностью реакций, так что пришлось его выпустить. Он пробовал напечатать свои статьи и выдержки из философского труда, но в редакциях его уже запомнили и гнали прочь, едва он только появлялся на пороге. А потом как будто поехал он в Почаевскую лавру и долго беседовал там с одним монахом, после чего разом прекратил всю свою самозваную пастырскую деятельность. На оставшиеся крохи наследства купил почти задаром дом в медвежьем углу Тверской губернии с баней и гектаром земли и переселился туда насовсем. Собирались было к нему поехать, но раздумали — все были люди занятые, да и не очень-то хотелось встречаться со своим сбрендившим однокашником.

И был среди тезкинских знакомых лишь один человек, которого трудность дороги не расхолодила и не остановила, а все, что о Тезкине говорили, заинтересовало чрезвычайно. Этим человеком был старый Санин друг, вернувшийся весною из Америки и быстро ставший весьма известной в деловых и культурных кругах столицы личностью.