половину дома, а в половине с русской печью
поставила вдобавок железную печку. Зимой она пристрастилась читать "Роман-газеты",
оставленные Марией. Читала, тихо нашептывая и останавливаясь, если что-нибудь
напоминало свое. Особенно понравилось ей читать про большие дружные семьи, которые
вызывали свои воспоминания. Бывало, что и смеялась в своем пустом доме, бывало, и
плакала.
С тех пор, как дети стали разъезжаться, в колхозе многое переменилось. После
Артемия было много других бухгалтеров, много было и председателей колхоза. У последнего
председателя оказалась нужда в квартире, и он облюбовал удобное место у конторы со
старым домом и с одинокой старухой. Он погостил у нее, попил чаю, поболтал даже о том, о
сем и, наконец, высказал напрямик:
– Зачем вам, Степанида Александровна, такой домина? Дети у вас самостоятельные…
Пусть о вас побеспокоятся… Продайте дом колхозу.
Дети давно приглашали Степаниду. Она не хотела обременять собой их хорошую
жизнь, но совет чужого грамотного человека, председателя колхоза, заставил призадуматься.
Внук Колька, еще учась в десятом классе, сфотографировал ее под белой, как в пене,
черемухой. И карточки были всем разосланы. Теперь уж внук дослуживает трехлетнюю
службу, а она все живет да и живет. Так, может быть, правда, пристроиться поближе к кому-
нибудь из детей? И, главное, покупатель-то готов и дешево, должно быть, не заплатит.
В прошлое лето Степанида часто сидела на крыльце и думала об этом. От
заброшенной стайки наносило прелой многолетней соломой. Черемушный куст, зонтом
развернувшийся над крышей сеней, шелестел листьями, а если был ветер посильнее, то
шуршал, скребся ветками по доскам. Жалко было дом… Он был старый, но, рассчитанный на
долгую жизнь, оставался сухим и крепким. По крепости ему не уступал и амбар под
шифером, настолько плотный, что даже в яркий день туда лучик не проникал. Рядом с ним
была завозня с погребом, где все лето держался лед. Была еще летняя печка под навесом и
баня с каменкой, топившаяся по-черному. Ближе к огороду – стайка для коровы, загородка
для свиней. За стайкой начинался большой огород для картошки и подсолнухов, а около бани
– грядки с капустой, помидорами, горохом, луком, морковью и маком для стряпни, с усатым
хмелем на высоких жердях.
Все хозяйство было когда-то уверенно настроено на полнокровную, долгую жизнь.
Теперь Степанида специально ходила и все рассматривала. Чаще всего останавливалась
около потрескавшихся венцов дома. "Как продавать дом, если эти умело подогнанные бревна,
все еще хранили следы топора Артемия? Но кому теперь все это надо? – думала Степанида.–
Кто еще это помнит, кроме меня…" Пережила она в Елкино еще одну зиму, а весной, уже
перед самой демобилизацией внука, продала дом, получила деньги в колхозной кассе и с
хозяйственной сумкой тяжело пошла на автобусную остановку, чтобы уехать к Георгию на
Байкал.
* * *
Вечером собрались у Кореневых. Пришел сосед Уваров и, протянув черную от мазута
руку – он работал трактористом, представился:
– Николай.
– Значит, мы с тобой тезки, – сказал Бояркин, знакомясь с ним и видя, что Уваров
ненамного старше его.
Уваров был с пышными, округляющими лицо, бакенбардами, на какие коренные
елкинские жители почему-то редко отваживаются. Держался по-свойски.
– Вы уж нас извините, – сказала Татьяна, хозяйка с крупными, "сельскими"
морщинами, – сейчас и угощать-то особенно нечем. Как обычно летом.
– А мы с Колькой вчера овцу зарезали. У нас в совхозе с этим делом проще, – сообщил
Алексей, уже достаточно пьяненький. – Как ты, Колька, про овцу-то сказал? Так сказал, что я
и сам-то ее чуть не бросил – до того жалко стало.
– Что? Что он сказал? – спросил Уваров.
Алексей пересказал разговор с сыном. Переселенец засмеялся, повернулся к Николаю.
– Ну, ты даешь, тезка… Ты запомни то, что бараны и остальные животины существуют
для того, чтобы мы их ели, – подняв палец, заявил он. – Я где-то читал, что люди потому и
выжили, что ели мясо.
– Но и без жалости бы не выжили, – сказал Бояркин. – Они или съели бы друг друга,
или просто не стали бы людьми.
Уваров замолчал, пытаясь переварить сказанное. Гриня с одобрением взглянув на
Николая, придвинулся ближе.
– Ты теперь снова в город? – спросил он.
– Так учиться же надо.
– А вернешься?
– Не знаю…
– Пра-авильно…– едко и сразу отчужденно произнес Гриня, – не возвращайся… А
вместо тебя еще один тезка, еще один вот такой хищник приедет. И куда вы все бежите? Если
уж вам нравятся городские удобства и условия, так давайте создавать это здесь – дома. Да как
вы не поймете, что в стороне-то жить – это все равно, что в радуге половину цветов видеть…
Помнишь радугу-то, когда на конях ездили?
– Помню, хотя мне и не до радуги было.
Гриня засмеялся. Они принялись вспоминать о детстве. К их разговору
прислушивались, и тема, которую они тронули вначале, в разных местах преломилась по-
своему.
– А я вон у сестры-то в городе была, так что у нее за жизнь, – вспомнила Татьяна,
Гринина мать, – как явится с работы, так переодевается и ходит в тапочках на босу ногу. И до
работы на улицу уже нос не кажет. Я у нее на шестом этаже, как на седале, сутки просидела,
так потом на улицу-то вроде как из больницы вышла. К чему такая жизнь?
С Татьяной все охотно согласились.
– Нет, Алексей, ты прямо скажи – почему из Елкино-то уехал? – допытывался в это
время Василий Коренев у Бояркина-старшего.
– Ты же знаешь, какой здесь дом, – шепотом ответил Алексей. Он же совсем старый. А
там я получил хорошую квартиру. Да и для хозяйства там простор.
– А машину-то ты на деньги от дома купил?
– Да у меня и так хватало.
Уварову тоже хотелось говорить, и он взялся спорить с Гриней.
Анютка сидела на другом конце стола и разговаривала с Ириной – Грининой женой.
Николай поймал взгляд сестры и кивнул на дверь. Он вышел первым, прихватив с вешалки
бескозырку, и, поджидая Анютку, смотрел на светящиеся окна своего бывшего дома, где
осталась жена Уварова.
– Давай-ка сходим в клуб, – предложил Николай сестре. – Посмотрим на молодежь –
там теперь, наверное, одна мелюзга осталась. Вроде тебя…
– Не задавайся, – с достоинством ответила Анютка, пристраиваясь сбоку. – Мама
говорила, что ты вообще женишься на какой-нибудь моей однокласснице.
– Кто знает, кто знает, – сказал Николай и засмеялся, согретый такими
предположениями матери.
Вечер был теплый и темный, но Николай узнавал дома и по