протягивая нож, только что
поправленный на оселке.
– Иди, я сейчас, – отвернувшись, проговорил Николай.
– Ты что же, боишься, что ли?
– Не боюсь. Просто неприятно, Ну ладно, пошли…
Отец прямо в гараже забросил овцу на высокий ящик, склонился с ножом над головой
– там сразу что-то мягко, влажно хрустнуло. Отцова нога пододвинула кастрюлю на земле, и
в нее, забрызгивая белые стенки, побежал темно-красный ручей. Овца и теперь лежала тихо.
– Иди помогай. Приучайся, – сказал отец.
Подражая ему, Николай надрезал коленный сустав и с хрустом отломил ногу. Сустав
был чистым и скользким. С другой ногой не вышло, и отец помог. Потом стали разделывать
тушу.
– Может быть, ты и вправду боишься? – переспросил отец.
– Да нет же. Только ведь это совсем безобидное существо. Она не может надеяться ни
на что. Уж хоть бы защищалась как-то…
Отец в это время уже снимал шкуру, ловко отделяя ее от туши сжатыми кулаками. На
мгновение он замедлился и покачал головой.
– Вот солдат, так солдат… – проговорил он и кивнул на Левку, который, положив
голову на лапы, наблюдал за ними так, словно во всем происходящем понимал больше, чем
люди. – Тоже мученик. Совсем старик уже, ест-то уж кое-как, да и оглох… Укол надо
поставить, чтобы зря не мучился.
Вечером пришли соседи. Все гости были незнакомы. Николай перезнакомился с ними,
а через пять минут без сожаления, как что-то совершенно лишнее, забыл все имена. Водку
закусывали тушеной картошкой, квашеной капустой, солеными огурцами и свежей
бараниной. Вначале непринужденно чувствовал себя только отец – любитель побалагурить.
Остальные не могли разговориться до тех пор, пока не выпили.
Чем больше пьянел отец, тем чаще у него мелькало: "я", "мое", "моя". В детстве
Николая это очень раздражало, потому что отец говорил "сделал я" даже о том, что они
сделали вместе. Теперь же Николай был снисходителен к его очевидной слабости. Это
снисхождение окатывало душу ностальгическим теплом и походило даже на любовь.
Неловкости за отца перед чужими людьми Николай не чувствовал – что они могли понимать
в его отце?
– Директор говорит, что если бы нам еще одного такого завфермой, как Бояркин, то
весь совхоз можно было бы перевернуть, – заявил, наконец, Алексей.
– Да он пошутил, директор-то, – отмахиваясь, сказал лысоватый добродушный сосед.
– Почему же пошутил? Думаешь, я ничего не стою? Вот сейчас меня на дойке нет – и
надой снизится.
– А ты при чем? Тебя же самого не доят.
– Как это при чем? – горячо возмутился Алексей, не слыша смеха вокруг. – Если у
меня есть рабочее место, значит, я должен на нем находиться. А если не нахожусь, то там
должно меня не хватать…
Николай выбрался из-за стола и пошел в кухню. Ему хотелось спокойно поговорить с
матерью. Но матери, хоть Анютка ей и помогала, было некогда – на стол требовалось то одно,
то другое. Бояркин, уставший за дорогу, с трудом дождался, когда гости разойдутся, лег на
веранде и тут же отключился.
Поднялся он поздно и вспомнил разговор, слышанный сквозь сон рано утром, когда
мать загремела подойником. Какая-то женщина жаловалась отцу, что вечером на ферме много
недодоили.
– Почему? – хрипло спросил отец.
– Да что же ты их не знаешь? Ушли и все побросали.
– Ладно, сейчас приеду.
Этот эпизод обрадовал Николая – в отцовском "я" было все же не только пустое
бахвальство.
Было еще очень рано – в воздухе чувствовалась свежесть. Николай привык к свежести
камня, воды и металла, но здесь он почувствовал и вспомнил утреннюю свежесть старого
потрескавшегося дерева, плодородной земли, всего зеленого, влажного мира. Коровы на
улице мычали глухо, и Николай не открывая глаз, догадался, что в селе туман. Туман здесь не
молочно-белый, как на море, а прозрачный и легкий, клубящийся от реки, каким видел его
Николай в детстве, уходя раным-рано с матерью за брусникой. Подняться бы, полюбоваться
им, но сон оказался слаще, да и куда спешить – насмотрится еще. Повернувшись к стене,
Николай глубоко, счастливо вздохнул и подтянул одеяло – хорошо было спать, как и
положено, ночью, спать сколько захочешь, не бояться, что тебя тронут за плечо и скажут: "На
вахту".
Мать работала на почте, и на день ее отпустили. Когда сын в одних брюках с широким
черным ремнем и блестящей бляхой сел за стол на веранде, она налила ему утреннего, уже
остывшего молока. Клеенка на столе была теплая, голую спину прижигало раскаляющимся
солнцем, и Николай, сидел, жмурясь от удовольствия.
На мотоцикле подъехал отец. Ему надо было опохмелиться, и он стал ласково
заговаривать с матерью.
– Ой, ну и трепло же ты, – высказывала мать, пользуясь возможностью, – чего
городил-то вчера-а! Я чуть со стыда не сгорела.
– Да ладно, Маша, никто ничего не помнит. Все подпили. Я же знаю, когда что
говорить.
Николай с улыбкой слушал их беззлобное переругивание. Отец все же добился своего
и, выпив стопку, освобождено крякнул. Мать вдруг рассмеялась, увидев на усах сына полоску
от молока.
– Сбрил бы усы, а то слишком взрослым кажешься, – попросила она.
– Мне бы в Елкино съездить, хоть на бабушку посмотреть, – сказал Николай.
Родители переглянулись. Отец досадливо сморщился.
– Мы тебе не сообщили, – тихо сказала мать, опускаясь на стул, – но бабушка уже
месяца полтора как уехала к Георгию на Байкал.
Николай сидел не двигаясь, застигнутый врасплох этой последней новостью.
– Вот так-так, – проговорил он. – Что же, теперь в Елкино у нас никого!
– Да, теперь уж никого…
– Почему же вы мне не написали? Я бы по пути на Байкале остановился.
– Так уж вышло, – сказала мать. – Она недавно уехала. Мы думали, что ты и сам уже в
дороге.
– Ну, в общем, мне в Елкино все равно надо съездить…
– Свози его, Алексей, – попросила мать.
– Так ведь на ферме-то… – заговорил было отец.
– Да я и на автобусе съезжу, – сказал Николай.
– Ну, знаешь ли! – вдруг возмутился отец. – Зачем же я тогда покупал эту коробушку.
Свожу. К обеду подойду, и поедем.
После завтрака Бояркин надел гражданские брюки, приготовленные еще на службе, и
рубашку с короткими рукавами, купленную матерью. Ему понравилась легкость новой
одежды, но, взглянув в зеркало, он обнаружил, что в гражданском выглядит непривычно и
даже как бы нелепо. Солидные старшинские усы не подходили к светлой рубашке с
легкомысленным узором. Николай решил уменьшить усы, стал ровнять и ровнял