В том, что он прав, мало утешения. А он оказался прав. Лизетт потратила почти шесть месяцев на то, чтобы понять, сколь утомительно хранить верность отсутствующему человеку. Душа дала трещину — без сомнения, короткие письма, нацарапанные им, когда удавалось урвать свободную минуту, были слишком скудной заменой. В конце концов она вышла замуж за другого, гораздо более богатого, чем Чарльз, и в придачу с титулом. По сравнению с этим тот факт, что муж вполне годится ей в отцы, а дочери его того же возраста, что и молодая жена, ничего ровным счетом не значил.
Лизетт написала ему о замужестве со свойственной ей беззаботностью, притом вину большей частью она возлагала на него самого. Помнит ли он: она умоляла его жениться на ней и не возвращаться на эту долгую и утомительную войну. Если бы он так и поступил, они были бы безгранично счастливы. Он поступил иначе и, как бы сильно она его не любила — а Лизетт уверяла, что ничто не изменилось, — не может упрекать ее в том, что она не стала дожидаться его возвращения, дожидаться того момента, когда он устанет от безумных кровавых игр либо его просто убьют, в крайнем случае, страшно покалечат.
Слова письма живо напоминали ее речь, он почти слышал, как она говорит это, и, мучаясь чувством утраты и невыносимой горечи, он понимал: Лизетт по-своему права. Возможно, ему следовало жениться на ней, когда представлялась возможность. Было безумием надеяться, что столь прекрасная и полная жизни женщина станет терпеливо ждать его, ведь Лизетт так любила веселье и выказываемое ей восхищение. Не стоит винить бабочку, когда она флиртует то с одним, то с другим цветком.
Долгое время он страдал от мысли, что сейчас она находится в объятиях другого мужчины — старого сатира, который купил ее богатыми посулами, обещанием драгоценностей и высоких титулов. Но со временем боль уменьшилась, остались только цинизм и убеждение: он больше не найдет такой головокружительной любви.
Теперь — на спокойном пятачке чужой и враждебной страны — ему впервые пришло в голову, что он, в сущности, благополучно выпутался. Мысль была новой и ошеломляющей, и он подумал: а вдруг Лизетт с ее острым чувством самосохранения обо всем давно уже догадывалась? Он любил ее, любил до безумия, это верно. Но даже тогда, когда ему казалось, что не может жить без — нее, он не поддался ее требованиям жениться сразу, и к черту последствия.
Теперь ему было интересно, почему он так поступил. Он твердил себе, что хотел спасти ее от себя, тому подобную благородную чепуху. Но скорее всего он просто сбежал из того мира, который она обожала и частью которого была: бесконечные завтраки, болтовня, партии в мушку, прогулки по парку, визиты. Снова и снова видеть одних и тех же людей, слушать и пересказывать одни и те же сплетни, делать одно и то же. Балы, иногда два и даже три за вечер, где люди слишком много танцевали, необычайно много пили, флиртовали и доползали до постели только к рассвету, чтобы встать поздно, с тяжелой головой, и повторить все сначала. Легкий флирт, случайные неверности, бессмысленность такого времяпрепровождения могла доставлять удовольствие от силы месяц, и скоро бы это наскучило, стало бы вызывать глубокое отвращение.
Теперь он часто думал, что, возможно, они не поженились по самой простой причине: оба они были слишком большими эгоистами и не желали отказываться от излюбленного образа жизни.
Но даже во время их молниеносной помолвки, стал понимать он, появились первые признаки разлада. Слезы и бурные объяснения, сменявшиеся затем нежным примирением. Лизетт угрожала расторгнуть помолвку, выйти замуж за другого, сделать что-нибудь немыслимое, ибо, словно дитя, она не умела ждать даже страстно желаемого, к тому же не выносила, если ей перечили. И, не знающий страданий и самоограничений, самодовольный человек, каким он тогда был, он говорил о чести и долге, но, возможно, за словами скрывалось нежелание отказаться от чего-то даже ради нее.
Это происходило два года назад, и хотя самые свежие раны затянулись, он все еще лелеял в себе тягучую ноющую боль. Он подумал: когда война в Европе закончилась и он мог вернуться домой, именно поэтому он и отправился с радостью добровольцем в Америку, он был все еще не в силах видеть, как она счастлива в браке со своим мужем-развалиной. Сейчас он даже не понимал, действительно ли он ее любил или, ослепленный ее красотой, поддался собственному тщеславию и мечтал отвоевать ее у своры оскалившихся соперников. Она же скорее всего была всего-навсего ослеплена блеском его мундира.
Он чуть не рассмеялся вслух: он водрузил Лизетт на пьедестал и обожал ее, но, если признать правду, юная американка с ее гордой храбростью и неожиданными поступками возбуждала в нем то спокойное восхищение, которого никогда не удостаивалась Лизетт, сколь бы красива и очаровательна она ни была.
Он рассеянно закурил сигару и теперь сидел, наслаждаясь пахучим дымом и наблюдая, как Сара принимает роды; он удивлялся тому, что он безмятежен в такой неподобающий момент и в таком неподобающем месте. Он попытался сравнить Сару с Лизетт, припомнил ее звонкий смех, ее зовущий к поцелуям рот и грациозность ее движений, но сравнение никак не получалось. Лизетт при всей ее красоте была тепличной розой, изнеженной, хрупкой, ароматной и — не совсем настоящей, а Сара… Он попытался вспомнить какой-нибудь американский цветок и не смог.
Сравнение в любом случае представлялось немыслимым. Более непохожих женщин не отыскать. Лизетт светловолосая, миниатюрная, всегда одетая в дорогие, по последней моде сшитые туалеты, обласканная и окруженная восхищенными поклонниками и поклонницами, куда бы она ни пошла; Лизетт, отчетливо осознающая свою власть над мужчинами. И упрямая, с собственным мнением, настойчивая мисс Сара Маккензи с небрежно собранными в пучок волосами, в разорванном платье с выпачканными в грязи и саже юбками; Сара Маккензи, хладнокровно помогающая собаке разродиться, нисколько не заботясь при этом, как ее действия выглядят со стороны. Невозможно представить ее в бальном зале или флиртующую. Упрямая, волевая, раздражающе самолюбивая, отказывающаяся слушать доводы разума… Между двумя женщинами не могло быть никакого сравнения. Какое наступит облегчение, когда он сможет освободиться от ответственности, которую ему ни в коем случае не стоило на себя взваливать, и вернет Сару отцу; пусть тот отвечает за многочисленные пробелы в воспитании единственной дочери.
Он улыбнулся, предвкушая свою встречу со столь замечательным джентльменом. Самое худшее то, что она, казалось, не понимала: ее действия выходили за всякие рамки. Она — пусть не нарочно — увлекла за собой и Эшборна, и свою бедную служанку, и бедного напуганного ребенка с его матерью, и даже бедную дворнягу. Никто из них не имел ни малейшего представления, во что они ввязались. Конечно, сейчас он пришел к выводу, что их судьбу было бы трудно предсказать, даже если бы они за ней не последовали. Но разве это оправдание?