Думая сейчас об их двуличии, она мрачно улыбалась: до чего же они оказались плохими заговорщиками, как не хватало им искусства предвидения, что позволило ей узнать об этих гнусных планах с момента их зарождения!
Окажись они хоть чуть более искусными и более осторожными, она могла бы их теперь – пусть лишь отчасти – все же уважать. У Эммы было это качество – способность отдавать должное своему противнику, ценя в нем проявления подлинной силы и хитрости, по-своему даже восхищаясь ими. Что же касается собственных детей, то их полное непонимание обстановки приводило ее в отчаяние: как можно быть настолько легкомысленными, чтобы идти на подобное безрассудство, обрекающее их на роковое поражение? И как могли они настолько недооценивать ее, Эмму?
Она нахмурилась и решила больше не думать о них, стараясь вызвать в душе светлые чувства, испытываемые ею к своей дочери Дэзи, Поле и другим внукам. Мало-помалу душевное спокойствие вновь вернулось к ней, и Эмма смогла наконец мирно уснуть.
Полуденный чай был одной из незыблемых традиций Пеннистон Роял. Эмма всегда наслаждалась этим ритуалом, но даже если бы она вдруг забыла о нем, Хильда все равно напомнила бы ей.
Как-то, уже много лет назад, когда хозяйка робко предложила воздержаться от дневного чаепития, Хильда решительно воспротивилась, заявив:
– Только через мой труп, мадам!
Эмме не оставалось ничего другого, как рассмеяться и сдаться на милость победителю. Спорить с Хильдой не имело смысла.
Уроженка здешних мест, она пришла в дом к Эмме сразу же после того, как та отреставрировала Пеннистон Роял. С годами она стала скорее членом семьи, чем прислугой. Более преданного человека трудно было себе представить. Эмму она называла „простой доброй женщиной без всяких там причуд”, добавляя с присущей всем йоркширцам прямотой:
– Она настоящая леди, доложу я вам, пусть даже и родилась в простой семье. Тут все дело в том, какое у тебя сердце, а не в том, из какой ты семьи происходишь.
К тому времени, когда Эмма перебралась в Пеннистон Роял, в округе ходили легенды о ее могуществе и богатстве. Но не только о них. Она успела прославить себя многими благотворительными делами, которые делались от чистого сердца и не сопровождались никакой шумихой, да и не были на нее рассчитаны. Правда, Хильда всегда, когда у нее появлялась подобная возможность, старалась с гордостью донести до слушателя весь вписок Эмминых добрых дел, словно читала молитву. Она никогда не упускала случая, чтобы не упомянуть, что ее мадам не только дала высшее образование Питеру, сыну Хильды, но и помогла учредить стипендии в университете, чтобы наиболее способная молодежь из Пеннистона и Фарли могла там обучаться.
– А ее Фонд? – неизменно добавляла она, выгибая шею и щуря глаза для большей убедительности. – Знаете, сколько он раздает денег нуждающимся? Со счету собьешься. Миллионы! Да-да, миллионы! Вот уж кто не жадный, так это наша Эмма Харт. За это я ручаюсь. Не то, что некоторые богатеи из здешних краев. Эти даже слепцу в дождливую ночь огня не засветят, а уж чтоб с монеткой расстаться – и речи быть не может...
Так она воспевала Эммины добродетели, а когда не делала этого, то принималась расписывать достоинства Полы, которую помогла воспитать и которую любила как родную дочь.
Ровно в четыре часа пополудни Хильда вплыла в гостиную с большим серебряным подносом, на котором стоял великолепный старинный чайный серебряный сервиз поразительной работы и тончайшего фарфора чашки – такие прозрачные, что если их поднимали, они светились. Следом за экономкой шла одна из двух молоденьких горничных, ежедневно являвшихся в Пеннистон Роял: в ее руках был огромных размеров поднос, уставленный всякими вкусными вещами, любовно испеченными поварихой.
– Поставь-ка свой поднос на минутку на большой стол, Бренда, – обратилась к девушке Хильда. – А сама принеси к камину столик поменьше. Сюда, рядом с моим.
Она поставила поднос с сервизом на чайный столик, пыхтя от напряжения. Затем жестом показала Бренде, куда лучше всего придвинуть второй столик, после чего обе женщины красиво разместили на столах содержимое двух подносов, и Бренда удалилась, оставив экономку наводить последний глянец. Оглядев выпечку критическим взором, Хильда явно осталась удовлетворенной этим осмотром, судя по широкой улыбке на ее пухлом розовощеком лице: горячие, политые маслом ячменные лепешки, тонкие ломтики хлеба, клубничный джем домашнего изготовления, взбитые сливки, сладкие бисквиты, бутерброды с копченой семгой, огурцами и помидорами, а также фруктовый торт, увенчанный миндальными орешками. „Настоящее йоркширское чаепитие”, – решила она, свертывая батистовые салфетки и раскладывая их по тарелкам рядом с серебряными вилками и ножами с перламутровыми ручками, успевая одновременно подбросить в камин пару поленьев, взбить подушки на диване и окинуть все вокруг быстрым оценивающим взглядом. Лишь после того, как она убедилась, что придраться не к чему, она постучала к Эмме.
– Вы уже встали, мадам?
– Да, Хильда. Заходите! – отозвалась Эмма. Хильда отворила дверь и, улыбаясь, заглянула внутрь.
– Чай готов! – объявила она. – И мисс Пола уже вернулась с прогулки. Просила передать вам, что придет через пару минут. Только переоденется после верховой езды, и все.
– Спасибо, Хильда. Я сейчас.
– Позвоните, если что-нибудь понадобится, мадам, – ответила Хильда и спустилась на кухню, чтобы почаевничать самой и сказать несколько приятных слов кухарке, сегодня особенно постаравшейся.
Открыв дверь гостиной, Пола на секунду остановилась на пороге, пораженная великолепием комнаты, которое ей неожиданно открылось. Время здесь, казалось, остановилось. Полнейшая тишина, только слышно, как потрескивает огонь в камине. Сквозь высокие окна падал солнечный свет, к этому часу ставший уже темно-золотистым. Он обволакивал своей мягкостью мебель, ковры и картины; пронизанный солнечными лучами воздух был приятным от аромата гиацинтов и весенних цветов и слегка кружил ей голову. У Полы защемило в груди при виде этой огромной комнаты, с которой связано столько полузабытых воспоминаний, теперь разом нахлынувших на нее. Молча вошла она в гостиную и осторожно, словно боясь спугнуть стоящую вокруг тишину, проследовала к камину, стараясь, чтобы шуршание платья не слишком нарушало царивший здесь покой.
Присев на кушетку, Пола еще раз обвела глазами гостиную, где буквально каждая вещь была ей знакома и дорога ее сердцу. Сидя здесь, так легко забываешь, что где-то за стенами существует совсем другой мир – мир, полный боли, безобразия, отчаяния. Зато вспоминаешь годы детства, прошедшего в этом старинном особняке. Как счастлива была она тут вместе с матерью и отцом, своими кузенами и кузинами, сверстниками, товарищами ее детских игр. И с бабушкой. Всегда с бабушкой! Как-то так получалось, что та всегда была где-нибудь поблизости, если надо было утереть ей слезы, первой посмеяться над детскими проказами, порадоваться ее даже самым скромным успехам, поругать или, наоборот, приласкать. Всем, что Пола имеет, все, чем она стала, – она обязана бабушке. Именно от нее она впервые услышала, какая она умная, красивая и непохожая на других, „совершенно уникальное создание”, как выразилась однажды Эмма. Именно бабушка вселила в нее уверенность в своих силах и сознание своей власти над другими людьми. Именно бабушка научила ее бесстрастно глядеть в лицо правде, ничего не бояться...