Когда я прогуливался после ленча, ко мне обратился капитан Корсикэн. У него были новости. Я сразу понял это по его озабоченному виду.
— Фабиан, — сообщил он мне, — принял секундантов Дрейка. Своим секундантом Фабиан назвал меня, а вас он просит оказать ему честь содействовать в проведении поединка. Может ли он полностью рассчитывать на вас?
— Да, капитан. Значит, наши надежды на го, что поединка удастся избежать или отсрочить, пошли прахом?
— Именно так.
— Но расскажите же мне наконец, каким образом произошла ссора?
— Спор по поводу игры — всего лишь предлог, не более. Дело в том, что Фабиан не знал Дрейка, а тот его знал. Имя Фабиана для него — символ угрызений совести, и он готов испепелить имя, убив его носителя.
— А кто такие секунданты Гарри Дрейка? — спросил я.
— Один из них, — ответил Корсикэн, — этот шут…
— Доктор Т.?
— Совершенно верно. Другой — янки, который мне не известен.
— А когда мы с ними встречаемся?
— С минуты на минуту.
Оказалось, я уже много раз видел пожаловавших теперь к нам секундантов Гарри Дрейка. Доктор Т. всегда выпячивал грудь колесом. Он мнил себя гением, хотя на самом деле был обыкновенным плутом. Его спутник, еще один из сотрапезников Дрейка, принадлежал к числу тех купцов, которые торгуют чем попало и готовы достать какой угодно товар, лишь бы на него нашелся покупатель.
Слово взял доктор Т., предварительно поздоровавшись с преувеличенной вежливостью, причем капитан Корсикэн едва ответил на его приветствие.
— Господа, — торжественным тоном произнес доктор Т., — наш друг Дрейк, джентльмен, которого ценят в свете как за личные достоинства, так и за хорошие манеры, уполномочил нас обсудить с вами весьма деликатное дело. Иными словами, капитан Мак-Элвин, с которым мы уже переговорили, назначил вас двоих своими представителями в этом деле. Полагаю, мы найдем общий язык, как подобает воспитанным людям, когда будем обсуждать деликатные вопросы нашей миссии.
Мы не отвечали, давая этому персонажу возможность и далее упражняться в «деликатности».
— Господа, — продолжал он, — не подлежит сомнению, что оскорбленной стороной является не капитан Мак-Элвин. Этот господин безо всякой причины и повода подверг сомнению честность Гарри Дрейка в игре. Затем он нанес самое грубое оскорбление, какое только может быть нанесено джентльмену…
Вся эта слащавая фразеология вывела капитана Корсикэна из терпения, и он начал пощипывать ус. Больше сдерживаться он был не в состоянии.
— К делу, сударь! — сурово произнес он, прервав излияния доктора Т. — Довольно слов! Дело весьма простое. Капитан Мак-Элвин замахнулся на месье Дрейка. Ваш друг как бы получил пощечину. Он оскорблен. Он требует сатисфакции[158]. За ним выбор оружия. Итак?
— Капитан Мак-Элвин примет такой выбор? — спросил доктор Т., смущенный тоном Корсикэна.
— Любой.
— Наш друг Гарри Дрейк выбирает шпагу.
— Превосходно! Где будет иметь место поединок? В Нью-Йорке?
— Нет, здесь, на борту.
— Пусть на борту, если вам угодно. Когда? Завтра утром?
— Сегодня вечером, в шесть часов, позади главной надстройки, где в это время никого не будет.
— Прекрасно.
Произнеся это, капитан Корсикэн взял меня за руку, повернувшись к доктору Т. спиной.
Глава XXX
Откладывать развязку конфликта было невозможно. Всего лишь несколько часов отделяло нас от момента, когда двое противников сойдутся в поединке. Откуда такая поспешность? Почему Гарри Дрейк не отложил схватку до момента, когда и он, и его противник сойдут с парохода? Уж не решил ли он, что это судно, будучи зафрахтовано французской компанией, является идеальным местом для дуэли, исход которой мог быть смертельным? Или Дрейк вынашивал тайный замысел отделаться от Фабиана прежде, чем он ступит на американскую землю, и тем самым скрыть присутствие на борту Эллен, которую он, Дрейк, прятал ото всех? Да! Должно быть, дело обстояло именно так.
— Прежде всего, — произнес капитан Корсикэн, — самое главное, чтобы все хорошо кончилось.
— Не собираетесь ли вы пригласить доктора Питферджа присутствовать на дуэли в качестве врача?
— Да, вы поняли правильно.
Корсикэн ушел, чтобы встретиться с Фабианом. На мостике ударили в колокол. Я спросил у рулевого, что означает этот звон в неурочный час. Он объяснил мне, что звонят в связи с погребением матроса, умершего минувшей ночью. Собственно, печальная церемония вот-вот должна была начаться. Погода, до сих пор великолепная, стала меняться. На юге собирались тяжелые тучи. На зов колокола к правому борту ринулась толпа пассажиров. Они расположились на мостике, в переходах, у балюстрад и релинга, на подвешенных шлюпках. Офицеры, матросы, кочегары, свободные от вахты, построились на палубе.
В два часа из главной рубки вышла группа моряков. Эта группа следовала из лазарета и прошла мимо машины, обслуживающей рулевое управление. Деревянные носилки с телом матроса, завернутым в брезент и накрытым британским флагом, с ядром в ногах, несли четверо. Носильщики — товарищи умершего — медленно приближались, и все присутствующие обнажали головы при их появлении.
Подойдя сзади к гребному колесу правого борта, процессия остановилась, и тело было положено на площадку палубного трапа, у самого выхода на наружный бортовой трап.
Перед собравшимися, сидевшими ярусами даже на барабане гребного колеса, появились капитан Андерсон в парадной форме и кое-кто из старших офицеров. В руках у капитана был молитвенник. Он снял фуражку и в течение нескольких минут, в абсолютной тишине и при полном отсутствии ветра, торжественным голосом читал молитву по усопшему. В этой обстановке тяжкой горечи, напряженности, когда никто не шевельнулся и даже не кашлянул, эти привычные слова слышались отчетливо и ясно. Кто-то из пассажиров вторил басом.
По знаку капитана тело, поднятое носильщиками, скользнуло в море, замерев на мгновение, встало вертикально и исчезло в круге пены[159].
В этот момент послышался голос впередсмотрящего:
— Земля!
Глава XXXI
Земля, о которой известили в то самое мгновение, когда море принимало тело несчастного матроса, оказалась желтой и пологой. Линия невысоких дюн на Лонг-Айленде, «Длинном острове», окаймленном песчаными пляжами, которые оживляла скудная растительность, тянулась вдоль берега от мыса Монток вплоть до пригорода Нью-Йорка Бруклина. Многочисленные каботажные[160] шхуны сновали у острова, застроенного виллами и загородными домами. Эта местность пользуется особой любовью ньюйоркцев.