небольшое вторжение с целью пересмотра границ, и потерпевшей стороной оказалась бы второстепенная держава. Тем не менее представляется, что военная диктатура вряд ли привела бы или могла бы привести Германию даже к такой компактной войне.
Начнем с того, что к гипотезе Тернера применимы два вопроса, о которых шла речь выше. Во-первых, в конце 1930-х годов в готовность Германии к войне, кажется, верил только Гитлер. Генералы, прежде чем предпринимать какие-либо военные действия, все как один хотели подождать, пока страна не нарастит военную мощь, но за это время укрепились бы и Франция с Великобританией. А во-вторых, чтобы развязать любую войну, Германии требовалось то или иное политическое руководство, однако никто из генералов не обладал значительными политическими способностями.
Более того, как отмечалось ранее, военачальники были охвачены страхом перед новой войной. Хотя Тернер, пользуясь преимуществом ретроспективного взгляда, возможно, прав в том, что британцы и французы не стали бы воевать за Польшу, немецкие генералы вовсе не были убеждены в этом. В конце концов, британцы неожиданно объявили войну, когда Германия в 1914 году вторглась в крошечную Бельгию, и генералы опасались аналогичного результата при каждом акте экспансии Гитлера в Восточной Европе, испытывая огромное облегчение, когда это не провоцировало континентальную войну.
Кроме того, похоже, сложно обнаружить хоть какого-нибудь германского военачальника, по-настоящему желавшего войны в том или ином ее проявлении. Принимать войну в расчет и строить военные планы входило в занятия военачальников, и некоторые из них, возможно, видели кое-какие преимущества в быстрой и успешной войне. Но в отличие от своих воинственных коллег в преддверии 1914 года, которые главным образом рассчитывали на то, что следующая война будет короткой, решительной и даже искупительной, немецкие генералы конца 1930-х годов, как и военные западных стран, почти безальтернативно ожидали и страшились повторения Первой мировой, о чем уже говорилось выше.
Наконец, вполне возможно, что Германия и европейские державы, придерживающиеся политики умиротворения, могли бы достигнуть договоренностей, так или иначе приемлемых для всех. После Великой войны у Германии действительно были поводы для недовольства, которым Дэниел Баймен и Кеннет Поллак дают следующую общую характеристику: «Народ Германии питал отвращение к Версальскому договору. Большинство считало, что Германия должна перевооружиться, вернуть свои отторгнутые в Версале восточные территории и потребовать интеграции с Австрией и населенной немцами Судетской областью». Но большинство этих обид сами по себе не могли привести к новой мировой войне, потому что победители – в особенности британцы – позже сами пришли к убеждению, что условия Версальского мира были неоправданно и неразумно жесткими. В связи с этим они либо помогали Германии устранять причины ее недовольства, либо пассивно наблюдали, как немцы в одностороннем порядке меняют условия мира в свою пользу. В итоге Германии не только было позволено не выплачивать репарации, не исполнять обязательства, предусмотренные статусом виновника развязывания войны, вновь овладеть территориями вдоль французской границы и перевооружиться, но и вдобавок захватить земли, которые прежде никогда ей не принадлежали, – Австрийскую Республику и немецкоязычные области Чехословакии. Что касается ключевого из остававшихся вопросов – требования о возвращении немецких земель, отданных Польше, – то победители также были готовы работать над мирными компромиссами по тем областям, где проживало значительное количество немцев. Победители оставались открытыми для таких решений даже после того, как Германия силой присоединила оставшуюся часть Чехословакии. Не соверши Германия этот инспирированный Гитлером акт агрессии, сторонники умиротворения, вероятно, были бы еще больше готовы искать решения и давить на неуступчивых поляков, которых, разумеется, не радовала перспектива утраты территории, но при этом они сохраняли договороспособность. Например, в определенный момент министр иностранных дел Польши полковник Йозеф Бек предложил двум странам выработать компромисс по управлению городом Данцигом, который ранее был частью Германии[175]. Учитывая искренний страх немецких генералов перед войной, представляется чрезвычайно вероятным, что мирные договоренности могли бы в принципе удовлетворить их недовольство.
Выводы
Если, вопреки всем обстоятельствам, величайший катаклизм в истории произошел лишь потому, что такова была воля одного впечатляюще умелого, удачливого и решительного человека, то это утверждение явно влечет за собой ряд значимых выводов. Например, оно подразумевает, что Вторая мировая война в Европе не была продолжением Первой мировой. Во многих отношениях Первую мировую можно рассматривать как нечто вроде «естественной» войны: она была в планах и могла вырасти из различных конфликтов, участники которых ожидали или даже жаждали войны. Вторая мировая, напротив, ни в коей мере не была неизбежной. Она не произрастала из «семян», посеянных Первой мировой войной, международная «система» накануне Второй мировой была достаточно стабильной, а ее институты – работоспособны[176]. Чтобы война началась, потребовался удачливый и чрезвычайно искусный инициатор, которому подвернулись легковерные и несообразительные противники.
Еще один вывод заключается в том, что 1920–1930-е годы были не так уж нестабильны. Как и в любую эпоху, в этот период было множество обид и проблем. Однако ужасная война, завершившая эти два десятилетия, была не естественным следствием их специфики, а результатом исключительно успешных махинаций одного человека. Таким образом, Веймарская республика и пресловутая (и при этом преувеличенная) распущенность Германии в этот период не были чем-то неодолимо скверным и не являлись важными причинами Второй мировой. Веймарская демократия, возможно, была достойна не меньшего восхищения и была не менее жизнеспособна, чем та разновидность демократии, которая после Второй мировой восторжествовала во Франции. Если бы восстановлением порядка в Германии Веймарского периода занялся не фанатичный агрессор типа Гитлера, а консолидирующий лидер наподобие Шарля де Голля, то эта эпоха стала бы восприниматься просто как яркий период бурного развития демократии (нечто подобное пережила Россия в 1990-х годах в эпоху Ельцина). Вторая мировая не была обусловлена и экономическим кризисом 1930-х годов. Проблемы в экономике, возможно, помогли Гитлеру прийти к власти, но война началась уже после того, как он явно вывел страну из депрессии и сделал экономическую ситуацию комфортной.
Более того, истоки войны в Европе, по-видимому, никоим образом не связаны с милитаризмом немецкого общества или немецкого национального характера. В определенной степени милитаризм (зачастую весьма брутального толка) был устойчивым явлением в Германии после Великой войны, о чем свидетельствуют квазивоенные движения 1920-х годов, такие как уличные бойцы Фрайкора. В целом милитаристский облик принимали также ритуалы и организация нацистской партии и ее вспомогательных структур наподобие гитлерюгенда: хотя в 1930-х годах Гитлер мог произносить речи о мире, эти выступления порой звучали нелепо, поскольку предназначались для выстроенных в боевом порядке людей в полном военном обмундировании. Впрочем, милитаристские шоу обладают привлекательностью для многих или даже почти для всех, но зрелище совершенно не