Читать интересную книгу Открытие удочки - Анна Козлова

— Не смей так говорить о моем отце! — крикнул он, побледнев.

— Я буду говорить все, что считаю нужным! — заорала я. — Не думай, что твои сраные сто долларов в месяц заткнут мне рот…

— Я могу уйти прямо сейчас, — сказал он. — Ты хочешь этого?

— Не ставь мне условия, сволочь, — я швырнула в него пачкой сигарет, — ты пожалеешь о том, что связался со мной…

— Я уже жалею, — вставил он.

— Уебывай в любой момент и не сомневайся в том, что даже с двойней я найду себе мужика гораздо лучше тебя! — рявкнула я.

— О, я не сомневаюсь. — Лев корячился, пытаясь всунуть ноги в жуткие, просящие каши ботинки.

Как я ненавидела его тогда! В этом не было никакой логики, кроме гормонального взрыва беременности, но один его вид был способен ввести меня в такую ярость, что я до сих пор поражаюсь, как не набросилась на него и не исцарапала. Он шлялся по всей Москве без зубов, в куртке, которую бы постеснялся надеть даже торгующий чурчхелой хачик, свои протертые между ног джинсы он заправлял в солдатские ботинки, а на голову водружал какой-то чудовищный картуз — нечто среднее между папахой в стиле позднего Черненко и кожаной кепкой Жириновского. В довершение ко всему он отращивал усы, но был не способен должным образом за ними ухаживать, и они торчали в разные стороны, как неопрятная шерсть на шелудивой собаке.

— Мне наплевать, как я выгляжу! — часто подчеркивал он.

Этот несчастный идиот мнил себя человеком из «дня грядущего», борцом за новую Россию, достойным птенцом гнезда Бамбаева, успевшего написать двенадцать романов за тот год, пока мы со Львом общались. («Гениально!» — говорила Таисия.)

Я до сих пор задаюсь вопросом, как смели жить все эти люди из бамбаевского кружка, как смели они с кем-то встречаться, трахаться, не мыться неделями, выжирать каждый вечер по две чекушки и закусывать сырой капустой, пытаясь запрятать под печоринские рассуждения о гибели страны и деградации народа свою собственную вопиющую никчемность? Вся несчастная Россия рвалась по средам к газетным киоскам, чтобы купить свежий номер «Дня грядущего» с очередной зажигательной передовицей Бамбаева, не подозревая о том, что о нравственности и христианском смирении ей пиздят двоеженцы, похабные алкаши и стыдящиеся себя неучи.

Одним погожим осенним деньком, когда я еще не была беременна (или, возможно, уже была, но не знала об этом), мы договорились со Львом встретиться и выпить пива. Мне надоело ждать его звонка, и я поехала в редакцию «Дня грядущего», где под возмущенные возгласы вахтеров вытащила его прямо с летучки. По какой-то таинственной причине Лев не мог покинуть эту гребаную редакцию сразу, и сначала мы сорок минут курили на лестнице с каким-то жирным психом из «Лимонки» (через пару месяцев после родов я случайно столкнулась с ним в метро, и он, не особенно оригинальничая, предложил мне выпить пива. Я согласилась, мы, разумеется, нажрались, и он начал склонять меня к тому, чтобы ехать к нему домой и ебаться, но я потребовала, чтобы он сразу показал мне свой член во избежание дополнительных разочарований. Кажется, он обиделся, и мы расстались — надеюсь, что навсегда), а потом я ждала Льва, сидя в изрезанном бритвой кресле, из которого торчал поролон, и ко мне подошел некто Михаил Михайлович Николаев — живая легенда патриотического движения. Это был двухметровый алкаш, завсегдатай митингов, где он неизменно устраивал пьяные побоища, и за глаза его называли либо Мих Мих, либо Нико, а сам он, нажравшись, кричал, что он крестьянин с Брянщины. Он выглядел и одевался в стиле провинциального кюре, из тех, что щиплют добропорядочных фермерш за ляжки и до одурения рассказывают торговцам подержанными машинами, какие они праведники.

Этот кошмарный Нико откуда-то знал, кто я такая — судя по всему, Лев непрерывно пиздел обо мне в редакции, — и начал разговор с того, что меня обуревает гордыня.

— Почему вы так решили? — обеспокоенно спросила я.

— Я читал твои статьи, — сказал он, очевидно имея в виду «Если рядом нет русских — вы в раю».

Слава богу, прискакал Лев в каком-то ужасающем плаще с драной подкладкой и потащил меня в продуваемую ветром «стекляшку», где мы не успели выпить по кружке пива, как туда ворвался Нико и сел за наш стол. У Нико была, пожалуй, только одна хорошая черта — он непрерывно нас угощал и вообще вел себя так, как будто мы были школьниками, прогулявшими учебу и наткнувшимися в кафе на учителя физкультуры. Он заказывал пиво литрами, и после каждой кружки говорил, что у него назначена важнейшая встреча, которую никак невозможно пропустить (в финале он, разумеется, просто вырубился в «стекляшке», уткнувшись носом в пепельницу, и старший брат Льва, Ваня, смущенно отвел его обратно в редакцию). На протяжении всего нашего разговора, который с каждой новой кружкой все больше уподоблялся ругани матросов в портовом кабаке, Нико критиковал мой внешний вид, указывая на то, что я неженственна и поступаю очень неумно, одеваясь в джинсы. Я что-то вяло возражала, борясь с желанием послать его в жопу, но тут он резко отвлекся от моих джинсов и безо всякого вступления повел речь об осаде Белого дома.

Кажется, именно в тот момент мне открылась простая и жалкая история этих уродов. Нико говорил про «девяносто третий год» так, как будто в его пьяной, похабной жизни, протекавшей в сексуальных мытарствах с дворничихами и многодетными матерями-одиночками, с тех пор хоть что-то изменилось, а Лев слушал его со скорбной мордой, как бы демонстрируя, насколько значима для него эта трагическая тема. Я не могла понять, какую мысль хочет выразить Нико, потому что он рассказывал сбивчиво, повторяясь, прерывая свой монолог криками: «И входит „Альфа“!» — и в конце концов я пришла к выводу, что это говорит уже не человек, а водка, и мне никогда не узнать, куда и зачем входит «Альфа».

Самое ужасное было в том, что эти кошмарные идиоты мнили себя в чем-то причастными к осаде Белого дома, о которой уже думать забыли даже живущие в его часах вороны, и, пьяно размахивая руками, ревели о том, что «это сломило» их. Почему это их сломило, так и осталось для меня малоинтересной тайной. Полагаю, что слом в данном случае проходил по той же схеме, что и у детей, бросивших школу, потому что развелись родители, женщин, спивающихся из-за измен мужа, и легиона прочих безвольных сволочей, гробивших свой век в расслабленном пьянстве. Все эти люди, подобные Льву и Нико, который зачем-то сообщил за столом, что у него «пиписька влево», были опасны своей заражающей и фатальной неспособностью к творчеству, к тоске по красоте, к мечте увидеть этот мир таким, каким видит его Господь. Я ужаснулась в этой грязной «стекляшке», где за соседним столом хохотали армяне, тому, как, наверное, мучительна и безысходна их жизнь.

— Женщина в штанах — это позор России, — Нико снова переключился на мои джинсы.

— Почему, Михаил Михайлович? — рабствуя и одновременно желая позабавиться, спросил Лев.

— Потому что женщина в штанах — не христианка.

— Вы полагаете, что Богу в самом деле важно, как мы одеваемся, что едим, сколько раз в год трахаемся, и он вполне способен определить нас в геенну, потому что в пост мы по незнанию съели хлеб с маслом? — спокойно поинтересовалась я.

— Ты испорчена и порочна своим мусульманским прошлым, — нагло заявил Нико. — Спать с мусульманином, по Библии, все равно что принять ислам.

— Ну, я там такого не читала, — растерянно ответила я.

— А это так, — издевательски закивал Лев.

— Ну что же, — мне все это начало надоедать, — с моей точки зрения, неважно, каким именем мы называем Бога, ведь, в сущности, люди одинаковы везде.

— Нет, — настаивал Нико, — объясни, зачем ты это делала? Зачем ты ложилась в постель с врагами, которые, как жиды, обрезают себе члены?

— У них большие члены, — объяснила я.

— Какие? — не унимался Нико (ко всему прочему он очень любил обсуждать различные половые мерзости). — Сейчас мы поедем ко мне домой, я тебя трахну, и ты честно скажешь мне, у кого член больше…

Лев сидел и молчал. Он просто не сказал ни слова.

— До свидания. — Я поднялась из-за стола и вышла на улицу.

Лев выбежал за мной и тупо стоял рядом, пока я ловила машину.

— Я думал, ты тоже этого хочешь… — как-то странно оправдывался он.

— Пока, Лев, — сказала я.

Больше всего меня поражала его способность существовать в тотальной лжи, которая окружала его, как омерзительный кокон, и он не мог расслабиться ни на минуту, чтобы не выдать себя перед женой, передо мной, перед любым человеком во всем этом долбаном мире, — в конечном счете он уже не то что не отличал ложь от правды, он просто перестал видеть между ними разницу. Он жил, как вечно гонимый бездомный кот, у него не было привязанностей, он никого не любил — его душа была пуста, как пещера, в которую живое существо заходит раз в тысячу лет, чтобы заблудиться в холодной тьме и погибнуть. Он был не настолько глуп, чтобы не понимать этого, но каждый проклятый день бесконечных лет Господа нашего он задвигал эту мысль куда-то в даль своего бесплодного ума, и только в страшном, алкогольном прозрении она возвращалась к нему, как голос жертвы возвращается к убийце.