Руки и ноги несостоявшейся жертвы мелькали, наподобии мельничных крыльев, и каждый выпад находил цель. Расколотый череп, пробитая грудина, вырванный кадык, снесенная ребром ладони голова… Дорожная пыль обильно увлажнялась, становясь багрово-черной грязью. Больше всего бандитов потрясло его лицо, на котором не отражалось ни-че-го. Оно словно бы парило в центре безумного вихря наносимых ударов, превращавших противников в крошево. Ни один мастер боя из Кратких не мог совершить такого. Орион утратил все могучие тормоза, обычно в подобных случаях сдерживающие силу Продленного. Когда его рука, без видимого усилия, проникла предводителю в живот и тут же вынырнула оттуда, сжимая исходящую паром печень, оставшиеся лиходеи с воем кинулись врассыпную. Какое-то время эхо разносило по лесу исполненные ужаса вопли: «Гог! Гог и Магог на нас!». Он не преследовал бандитов: остановившись, с легким недоумением поглядел на окровавленный ком в руке, уронил его на землю и, не бросив взгляда на изуродованных мертвецов и стонущих умирающих, тем же механическим шагом двинулся дальше. За все время инцидента не издал ни единого звука.
Он добрался до столицы и годами ошивался по этому странному городу, знаменитому отвратительной погодой, а также дурным смешением роскоши и вульгарности, изысканности и нищеты. Городу низковатому, узковатому и компактному, над которым довлела, утвердившись на холме, громада нового собора в честь апостола Пола, недавно отстроенного после великого пожара, уничтожившего и древний храм, и, практически, весь остальной город.
Но Ориону не было дела до истории и современности. Он просиживая стулья в кабачках и ресторациях, и, собственно, ничего больше не делал. Ночевал, где придется — на пустырях, в заброшенных домах, на пригородных огородах, а то и в лесу. Внешний вид его нисколько не беспокоил, иногда, правда, на него находил стих посетить какое-нибудь приличное заведение, тогда шел в турецкие бани и к портному, приводя себя в порядок все тем же способом безналичного расчета. Почти ничего не ел, но, поскольку не мог умереть от голода, тоже не обращал на это внимание.
Иногда бывал на представлении в одном из знаменитых театров, где пустыми глазами глядел на игру актеров, имена которых известны по всему Древу. Лицо его оставалось равнодушным, просидев до конца представления, мерными шагами направлялся в ближайший питейный клуб. Видели его и в парках увеселений, и среди азартных зрителей собачьих и петушиных боев, или публичных казней. Но он всегда оставался холоден и молчалив, не заводил никаких знакомств, а те, кто пытался с ним сблизиться, привлеченные эксцентричным образом его жизни, обычно сразу отскакивали, обоженные взглядом налитых кровью глаз.
Его высокая худая фигура, то в лохмотьях, то в приличном костюме, маячила по узким улицам, застроенным трех-четырехэтажными домами, фасады которых украшены были нарисованными окнами. Мелькал то в фешенебельных районах, то в обширных кварталах трущоб, на свету дня и вечером, в неверных бликах масляных фонарей и факелов наемных провожатых, отводивших домой припозднившихся горожан. Постепенно становился притчей во языцех, городской легендой, своего рода Вечным Жидом. Правда, судачили о нем в основном те, кто никогда с ним не сталкивался или же видел мельком, а кто хоть раз смотрел в его глаза, предпочитали молчать. Не трогала его и полиция. Собственно, полиции как таковой здесь не было, роль ее выполняли человек пятнадцать шпиков. Работа их заключалась в тайной слежке за обитателями дна и разоблачении преступников, за поимку которых им платили сдельно. Ребята эти не гнушались также рэкетом, шантажом и провоцированием глупцов, которых они подбивали на кражи, а после торжественно отправляли на виселицу. Но от загадочного пьяницы отвязались очень скоро — что-что, а чувство самосохранения у этих господ было куда как развито. Конечно, был еще местный криминалитет, но, столкнувшись с его представителями несколько раз, Орион легко сумел внушить им глубокое почтение.
Однако он никак не мог достичь желанной стадии опьянения, заключавшейся в полном неведении того, кто есть Луна и что их связывало ранее. Смотрел на мир сквозь пьяную дымку, но та была слишком тонка, часто рвалась, и его душа вновь оказывалась в стране страданий, где он помнил все. Несколько раз пытался заменить джин опиумом, забирал в аптеке огромные дозы очень популярного здесь лауданума и употреблял его тут же, на тротуаре, прямо из аптечной склянки. Но после двух-трех попыток оставил этот способ — наркотик действовал не так, как он рассчитывал: после десятикратно летальной для Краткого дозы его сутками мучили видения, в которых хаотично смешалась все пласты его феерической жизни. Сунь превращался в Луну и объявлял ему, что он смертельно оскорбил ее отца и мужа, который есть ни кто иной, как великий Брахма. А потом он сам становился Брахмой, гневно и бессильно следил за играми двух ипостасей своего творческого безумия — Шивой и Вишну. Со своего престола-тюрьмы он видел, как Шива с помощью своего змееподобного органа насильно обладал пышноволосой секретаршей Майей, убивая ее на пике страсти огненным трезубцем. А потом Вишну воссоздавал ее ударом головастой палицы о раковину, и обладал ею, а она кричала от наслаждения, пока Вишну не уступал место Шиве, и так бесконечно. В этот момент чистого беспримесного страдания его окатывал леденящий страх, что сейчас он сам начнет изменять мир, да так, что обрушит Древо. Но всякий раз словно чье-то всевластное Лицо склонялось над ним и приказывало успокоиться. И он засыпал, чтобы, проснувшись, помнить все свои бредовые притчи, кроме последнего эпизода. И вновь был джин, джин и джин.
Серым весенним днем сидя на окраине столицы в загаженном переулке, заставленном разваливающимися домами, он был уже близок к окончательному помрачению. Народ здесь пребывал в полной и сладостной расслабленности — всюду валялись недвижные тела, тихо дышащие перегаром. Дышащие, впрочем, далеко не все. Еще способные двигаться клали уличенных в смерти на носилки и уносили куда-то — судя по всему, не очень далеко. Псы дрались с оборванцами за обглоданные кости, а другие оборванцы дрались между собой дубинами и ножами. Но эти потасовки, как правило, быстро завершались — или прибавлением покойников, или продолжением совместного распития можжевеловой водки. Вдали надо всем этим уродством возвышался ускользающий от городской грязи в весеннее небо светлый купол Сент-Пола.
Орион сидел на грязных заплеванных ступеньках над входом в полуподвальный притон, откуда особенно сильно тянуло джином. Был страшно худ и одет в лохмотья. Рядом устроился симпатичный пес, давненько уже привязавшийся к нему. Сперва Орион пытался его гнать, но потом равнодушно, как и на все прочее, махнул рукой. Теперь пес ходил с ним как пришитый, лишь изредка исчезая по своим собачьим делам. Иногда Орион даже прикармливал его, если не забывал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});