Чем дальше от эпицентра, тем медленнее шло разрушение. Окраины Ветви еще долго будут сопротивляться ему. Но супругам пора было уходить — процесс мог захватить и их. Они повернулись друг к другу, глаза в глаза. Ни слова, ни объятия, ни поцелуя — будущее было слишком смутно, чтобы утешаться легковесным. В этот взгляд поместились тысячелетия их жизни и недолгие дни счастья. В нем было Древо и Ветви, и вечная тоска.
…Она сходила со своей вершины в исчезающей виртуальности, среди фрагментов, в которых с трудом опознавались бывшие существа и вещи. Это напоминало полотна другого художника, отразившиеся в Ветвях миллионами гротескных теней, — ожившая статуя богини во всей своей славе шествует по хаосу отбросов, ее сияющая целостность среди разложившегося мира трагически нереальна. Такой Гарий Петрович тогда увидел свою секретаршу Майю. Он думал, что в последний раз.
* * *
Эпизод 8
Никто не скажет, сколько времени прошло с тех пор — оно многозначно во Древе. Есть неизменное и необратимое время Ствола, текущее от момента сотворения к моменту конца. Есть собственное время Продленных, почти остановившееся в биологическом смысле, но, тем не менее, наматывающее все новые витки их судеб. И есть разнообразные хронологии Ветвей. Но все линии эти берут начало от точки, когда Древо было извлечено из небытия. И собираются тоже в одной точке, в Кроне, где завершается все.
Так что вычислять время в нашем повествовании бессмысленно. В каком-то смысле, оно вообще обходится без времени, состоит из последовательной цепи событий, внутри которых другие цепи, от них ответвляются третьи — и расходятся от сюжета во все стороны. В бесконечность.
Итак, с момента расставания с Луною Варнава, бывший тогда Орионом, повидал столько, сколько Краткому не постичь и за добрую сотню жизней. Он вновь скитался по Ветвям, выбирая наиболее удаленные, порой столь странные, что выжить в них сподобился бы лишь сумасшедший. Но все время ощущал преследующую его упорную волю, и слишком хорошо знал, кому она принадлежит. Несколько раз ему казалось, что Дый близко, и он уходил, оказываясь в еще более вычурной обстановке, привыкая к самым экстравагантным способам существования.
Однажды был в холмисто-озерной стране, заросшей цветами величиной с дерево, среди мелкого темнокожего народа, недурно владеющего магией, довольно злобной, но для него практически безопасной. Строгие вегетарианцы, они питались лишь нектаром цветов, и пили собиравшуюся на них по утрам росу, но при этом неустанно враждовали друг с другом. Во время бессмысленных столкновений небольших кланов со зверской жестокостью шли в ход тяжелые шишковатые дубинки, мозги и кровь противника разбрызгивались по нежным лепесткам, а воины злобно хохотали, растаскивая тела врагов на куски. В спокойной обстановке, впрочем, были вполне приличными парнями, любителями выпивки и музыки. Общался он с ними с приятностью, они же в его присутствии становились тихи и вежливы, ибо уже пара поколений передавала жуткие рассказы о воздействии, оказанном на их дедов посохом Странника (так его здесь звали!). Кроме того, для перемещений по цветам они обладали парой прозрачных стрекозиных крыльев, что особенно трогательно выглядело у женщин, робких и точеных. Он сам, кстати, в этой Ветви ловко порхал и без помощи крыльев, что приводило аборигенов в неописуемый восторг. «Боги летают не потому, что они легкие, а потому, что умеют делать себя легкими», — говорили они, следя за его полетом.
Однажды он лежал внутри водяного цветка, похожего на лотос — с ладной кареглазой девушкой из гарема местного старейшины. Под звуки скрипок и флейт их провожали сюда всей деревней, после того, как он в гостях у почтенного старца одобрил стати девицы, имени которой не запомнил. Ее слюдяные крылья бессильно распластались по розовым лепесткам. Странник лениво перебирал жесткие колечки в копне черных волос, следя за скатывающимися по кремовому плечу капельками пота. Вокруг тихо плескались воды вечернего озера, булькала ловящая мошек мелкая рыбешка. Откуда-то издалека доносился трубный квак большого земноводного — здешнего ужаса и страха, об эту пору, впрочем, не столь агрессивного. Небо потихоньку заполоняли тяжелые тучи — к ночи собиралась гроза.
— Странник, спаси Айгу, — проговорила она вдруг.
Он только что заметил, что дрожь ее вызвана не послевкусием страсти, а просто страхом.
— He бойся меня, — строго приказал он. — Кто эта Айга?
— Я боюсь не тебя, — она приподнялась на локте и смотрела прямо в его глаза, — ты добрый, я знаю.
— Кого же?
— Госпожу с Луны.
Набрякшее грозой сиреневое небо от края до края пересекла розовая нитка молнии. Цветок все заметнее сдвигал лепестки и медленно прятался от надвигающегося потопа в воду. Надо было на берег, но замерший Странник слушал девушку, торопливо говорящую под учащающиеся громовые обвалы.
Айга была ее подругой, близкой, самой близкой в гареме любвеобильного старца. Он не стал вдаваться в сущность их отношений, сосредоточившись на том, что произошло недавно:
— Хозяин с сыновьями и женщинами полетел на дальнюю поляну, где много красных цветов с густым нектаром, от которого хочется петь и любить. Они расцветают ночью, при полной луне, ты ведь знаешь…
— Знаю.
— Я осталась дома — была моя очередь готовить и присматривать за малышами. Хозяин вернулся под вечер, весь в грязи и крови — один… Долго молчал, не ел, только пил полынную брагу. Потом заговорил. На поляне они съели много нектара, пели и любили друг друга. Вдруг Догед, старший сын, упал и лежал недвижно. Они увидели, что его убила стрела. А потом появилась она — прямо из лунного света, на грохочущем чудовище, белокожая дама с лицом прекрасным и страшным. Хищные звери неслись за ней по воздуху и страшно кричали, старик сказал, как огненные ящерицы с дальних островов. Она стреляла из лука, убила Эблиу и Нихассу, Кигву и Талуха растерзали ее звери, Айгу схватила и унесла. Старик спрятался в старой норе цветочной крысы и дрожал там весь день, пока не решился выползти. Он нашел всех их без образа и дыхания. Кроме Айги.
Лицо расползлось в жалобной гримасе. Воды хлынувшего ливня смешался на нем со слезами.
— Поэтому он отдал тебя мне? — рявкнул Странник, пытаясь перекричать громкий плеск косых струй, бивших о плотные лепестки.
— Он думал, ты найдешь Айгу. И я тоже. Ты ведь бог. А ему ничего не нужно — сегодня он живым вошел в бутон предсмертника.
Они сидела понурясь и словно не замечала заливавших ее струй. А он понял, почему унылая музыка доносилась из деревни весь вечер, пока они нежились в цветке. Ему стало больно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});