128. Когда император возвращался из паломничества в храм Ява̀та…
Когда император возвращался из паломничества в храм Явата, он остановил паланкин перед галереей для зрителей, где находилась его мать — вдовствующая императрица, и повелел передать ей свое приветствие. Что в целом мире могло так взволновать душу, как это торжественное мгновение! Слезы полились у меня ручьем — и смыли белила. До чего я, наверно, стала страшна!
Тадано̀бу, советник, носивший также звание тюдзё, был отправлен к государыне с высочайшим посланием. Великолепная картина!
В сопровождении четырех парадно наряженных телохранителей и стройных скороходов в белых одеждах он погнал своего прекрасного скакуна по широкому, чистому Второму проспекту. Затем, спешившись перед галереей, он стал ждать возле бамбукового занавеса, закрывавшего государыню от посторонних глаз.
Получив от нее ответное послание, Таданобу вновь сел на коня и возвратился к паланкину императора с почтительным докладом. Всякий поймет и без слов, как замечательно он выглядел в эту минуту!
Затем государь изволил проследовать дальше.
Я представила себе, что должна была чувствовать императрица-мать при виде царственного кортежа, и сердце мое, казалось, готово было выпрыгнуть из груди. Слезы полились неудержимо, что немало насмешило глядевших на меня.
Даже самые обычные люди радуются, если счастье улыбнется их детям, но какая великая радость выпала на долю императрицы-матери… Одна мысль об этом вызывает благоговейный трепет.
129. Однажды мы услышали, что его светлость канцлер[227]…
Однажды мы услышали, что его светлость канцлер, покидая дворец Сэйрёдэн, должен выйти из Черной двери, и все мы, фрейлины, собрались в галерее, чтобы проводить его.
— Ах, сколько здесь блестящих дам! Как вы должны потешаться над этим жалким старикашкой, — пошутил канцлер, проходя между нашими рядами.
Дамы, сидевшие поблизости от Черной двери, подняли вверх бамбуковые завесы, так что стали видны многоцветные шелка их одежд.
Почетный дайнагон Корэтика помог отцу надеть башмаки. По-юному прелестный, он в то же время выглядел значительно. За ним тянулся шлейф такой длины, что казалось, в галерее не хватит места.
«Ах, как взыскан судьбой господин канцлер! Дайнагон подает ему обувь, — подумала я. — Вот вершина почета!»
Начиная с дайнагона Яманои, его младшие братья и прочие знатные персоны сидели длинной чередой от самой ограды дворца Фудзицубо̀ и до главного входа во дворец Токадэ̀н, как будто вся земля была усеяна черными пятнами.
Канцлер Мититака, выглядевший очень изящным стройным, остановился на минуту, чтобы поправить меч.
Тем временем его младший брат — управитель двора императрицы Митина̀га[228] стоял перед Черной дверью.
«Разумеется, он не станет оказывать знаки высшего почтения собственному брату», — решила я.
Но не успел канцлер сделать и нескольких шагов, как Митинага уже припал к земле.
«Сколько же добрых деяний должен был совершить канцлер в прошлых рождениях?» — думала я, глядя на эту удивительную картину.
Госпожа Тюнагон, объявив, что у нее сегодня День поминовения, принялась усердно молиться.
— Одолжите мне их, эти ваши четки. Может, в награду за благочестие я достигну вершины почестей, — заметил господин канцлер.
Дамы весело смеялись, но все равно то были примечательные слова.
Услышав о них, императрица молвила с улыбкой:
— Стать Буддой — вот что выше всего!
Глядя на императрицу, я думала, что ее слова еще более проникновенны.
Я без конца рассказывала государыне, как преклонился до земли Митинага. Она заметила, поддразнивая меня:
— Так он по-прежнему твой фаворит.
О, если б императрице довелось увидеть, какого величия достиг впоследствии Митинага, она бы, наверное, признала правоту моих слов!
130. Однажды в пору девятой луны…
Однажды в пору девятой луны всю долгую ночь до рассвета лил дождь. Утром он кончился, солнце встало в полном блеске, но на хризантемах в саду еще висели крупные, готовые вот-вот пролиться капли росы.
На тонком плетенье бамбуковых оград, на застрехах домов трепетали нити паутин. Росинки были нанизаны на них, как белые жемчужины…
Пронзающая душу красота!
Когда солнце поднялось выше, роса, тяжело пригнувшая ветки хаги, скатилась на землю, и ветви вдруг сами собой взлетели в вышину…
А я подумала, что люди ничуть бы этому не удивились.
И это тоже удивительно!
131. Однажды накануне седьмого дня
Однажды накануне седьмого дня Нового года, когда вкушают семь трав, явились ко мне сельчане с охапками диких растений в руках. Воцарилась шумная суматоха.
Деревенские ребятишки принесли цветы, каких я сроду не видела.
— Как они зовутся? — спросила я.
Но дети молчали.
— Ну? — сказала я.
Дети только переглядывались.
— Это миминакуса̀[229] — «безухий цветок», — наконец ответил один из них.
— Меткое название! В самом деле, у этих дичков такой вид, будто они глухие! — засмеялась я.
Ребятишки принесли также очень красивые хризантемы «я слышу»[230], и мне пришло в голову стихотворение:
Хоть за ухо тереби!
«Безухие» не отзовутся
Цветы миминакуса.
Но, к счастью, нашелся меж них
Цветок хризантемы — «я слышу».
Хотелось мне прочесть детям эти стихи, но они ведь опять ничего бы не взяли в толк.
132. Во время второй луны в Государственном совете…
Во время второй луны в Государственном совете вершат дела, именуемые «инспекцией»[231]. Что бы это могло быть? Не знаю.
Кажется, по этому случаю имеет место особая церемония: в зале вывешивают изображения Конфуция и других мудрецов древности.
Императору и его царственной супруге подносят в простых глиняных сосудах какие-то диковинные кушанья, именуемые «Священной пищей мудрости».
133. Дворцовый слуга принес мне…
Дворцовый слуга принес мне от господина То-но бэна Юкина̀ри подарок, обернутый в белую бумагу и украшенный великолепной веткой цветущей сливы.
«Уж нет ли в нем картины?» — я нетерпеливо открыла сверток, но оказалось, что там тесно уложены, один к одному, хэйда̀н — жареные пирожки с начинкой.
Было там и письмо, сочиненное в стиле официального документа:
«Препровождаю один пакет пирожков. Оный пакет почтительно преподносится согласно Установленным прецедентам.
Адресат: господину сёнагону[232] — младшему секретарю Государственного совета».
Ниже стояли даты и подпись «Мимана̀-но Нарию̀ки»[233]
В конце я прочла приписку:
«Ваш покорный слуга желал бы лично явиться с приношением, но побоялся показаться слишком уродливым при дневном свете».
Почерк был в высшей степени изящен.
Я показала это послание государыне.
— Искусная рука! Очень красиво написано, — с похвалой заметила государыня и взяла письмо, чтобы проглядеть его.
— Но что мне ответить? Надо ли дать подарок слуге, принесшему письмо? Если б кто-нибудь сказал мне!..
— Кажется, я слышу голос Корэнака̀? — молвила государыня. — Кликни его.
Я вышла на веранду и приказала слуге:
— Позови господина сатайбэ̀на[234].
Сатайбэн Корэнака тотчас же явился, заботливо оправив свой наряд.
— Я звала вас не по приказу государыни, — сказала я, — но по личному делу. Если посланный приносит подарок, вот вроде этого, одной из фрейлин, ну, скажем, госпоже Бэн или мне, надо ли дать ему вознаграждение?
— Нет, незачем. Оставьте у себя пирожки и скушайте… Но почему вы спрашиваете меня? Разве вам послал этот дар какой-нибудь высший член Государственного совета?
— Ну что вы, разве это возможно? — возразила я. Надо было отвечать на письмо Юкинари. Я взяла тонкий лист алой бумаги и написала: «Тот „покорный слуга“, который не удосужился сам лично принести холодные пирожки, наверно, холоден сердцем».
Я привязала письмо к цветущей ветке алой сливы и отослала его.
Почти немедленно Юкинари велел доложить о себе:
— Ваш покорный слуга явился. Я вышла к нему.
— А я-то был уверен, что в награду за мой подарок вы угостите меня, как водится, скороспелым стишком. Но ваш ответ просто восхитителен! Ведь если женщина хоть немного возомнит о себе, она так и сыплет стихами направо и налево. Но вы не такая! С вами приятно поговорить. Мне не по душе присяжные сочинительницы стихов, это неделикатно. Навязчиво, наконец!
Так родилась забавная история, в духе тех, что рассказывают о Норимицу.
Кто-то сообщил мне:
— Когда эту историю поведали императору в присутствии множества людей, государь соизволил заметить: «Она ответила остроумно».
Но довольно об этом. Восхвалять самое себя непристойно и, пожалуй, смешно.