так? разве не ты сбросил фикус с балкона?
Геннадий объяснял, что фикус был не его, тещин, теща умерла, а фикус остался. Жена не хотела расставаться. Память о маме. Геннадий хотел снести на помойку, а жена не пускала. И слово с него взяла, что не снесет. И Геннадий дал, из жалости. Но фикус этот казался ему живым, как будто смотрел из угла тещиными глазами и шевелил листьями. А у тещи была привычка пальцами шевелить. И вот для него фикус стал тещей.
Как-то вечером, в выходной день, пока жена готовила ужин, Геннадий выволок кадку с фикусом-тещей на балкон и перевалил через перила. Не видел и не слышал, что мальца придавил, жена обнаружила, когда прибежала туда, к фикусу.
Геннадий отсидел три неполных года и вернулся домой. Жена его дождалась. Фикуса в доме не было, фикус она похоронила (закопала). И даже фотографию материну жена сняла со стены и спрятала в комод от греха подальше. Зажили обычной жизнью, а ранним утром 1 января Геннадий исчез. Вышел на треклятый балкон покурить и не вернулся. Окурок нашли. Четыре утра было, тихо.
Погибший мальчик вернулся, а убийца его исчез в то же самое время.
Такая арифметика.
Все читали эту статью, весь город, и все норовили подобраться к чудесно воскресшему ребенку, коснуться если не руки, то хотя бы одежды. Считали, это снимает сглаз и порчу.
Несмотря на ударивший мороз, власти дали команду раскопать (раздолбить) могилу погибшего три года назад Мити. Ничего в ней не нашли, ни единой косточки.
Да ведь хоронили?
Хоронили.
В гробу лежал?
Лежал.
Священник над ним читал?
Читал.
Мать над ним рыдала?
Мать над ним молчала.
И нет его там, в земле, мертвого, но есть он на земле живой.
Журналист Сергей Лакшин был человек молодой, дотошный. Он добыл свидетеля – старуху из соседнего с убийцей дома. Старухина панельная пятиэтажка стояла вдоль дороги, а панельная девятиэтажка, в которой жил Геннадий (с женой; а прежде с женой, тещей и фикусом), стояла от дороги подальше, так что старуха из своего окна все видела. Видела, как вышел убийца на балкон, закурил и вдруг исчез. Балкон был не застеклен, в девяносто четвертом такой моды не знали – стеклить балконы.
– А сигарета, – говорила старуха, – повисла в воздухе и упала. И я еще подумала, как бы пожара не стряслось или взрыва, вдруг там, на балконе, какие петарды лежат. Все как бешеные на Новый год – стреляют, палят, жгут. В честь чего салют, сами не знают.
Журналист Лакшин не поленился и обошел весь старухин дом, все квартиры, глядевшие окнами на девятиэтажку. В иные ходил по несколько раз, чтобы застать хозяев, и только в одной никак не заставал, пока соседи не объяснили, что квартира пустая, что дети забрали родительницу к себе в Ленинград, а квартиру будут то ли продавать, то ли сдавать, то ли так оставят – приезжать на лето, ходить на речку.
Упорный Лакшин дозвонился в Ленинград (телефон дала соседка, она и присматривала за пустой квартирой), спросил, кто мог быть в их квартире в новогоднюю ночь.
– Мы не знаем, – отвечали хозяева. – Никто не мог.
И чего он так прицепился в этой квартире, вы спросите.
Жена исчезнувшего убийцы обратила внимание, что в пятиэтажке было открыто в ту морозную ночь одно окно. Правда, она не помнила, на каком этаже. Журналисту чудилось: за этим открытым окном – разгадка. Он уговорил хозяев, и они отбили соседке телеграмму: «ТЕТЯ ПАША ПУСТЬ ЖУРНАЛИСТ ПОСМОТРИТ КВАРТИРУ».
Тетя Паша ходила медленно, да он бы и сам не спешил; скоро ходишь – мало заметишь, ничего не поймешь, это он знал. Многие журналисты, многие, почти все, гонят, бегут, летят, хватают, боятся упустить и упускают, но только не знают об этом, не горюют. Сергею Лакшину, чтобы узнать, надо было почувствовать, а чтобы почувствовать, надо было стать незаметным, стать никем, пустым, медленным, неподвижным. И тогда пространство само тебя заполнит, и ты услышишь его. Доморощенная медитация, что-то вроде.
К тете Паше он не входил (она и не звала), ждал на площадке. И само это ожидание было ему нужно.
Кафельный пол. Темно-зеленые облупленные стены. Электрический свет. Жестянка с окурками (из-под растворимого индийского кофе, прикручена проволокой к перилам). Всё мирно. Обыденно.
Лакшин ждал, разглядывал дверь пустой квартиры, точно картину великого мастера, шедевр. Разглядывал подробно, до последней царапины.
Обычная старая дверь. Деревянная. Обита черным дерматином. Черным, потертым, потрескавшимся.
Тетя Паша появилась. Прошаркала к заветной квартире. Вставила в замочную скважину ключ. Повернула. Простой английский замок, ключ подобрать – плевое дело.
Лакшин попросил не включать свет (а день был темный, оттепельный). Постоял в прихожей, вступил в комнату.
Едва слышно доносится откуда-то музыка, гитарный перебор. Часы стоят. Времени здесь нет. Сонно. Как в тихом провинциальном музее. Тетя Паша дышит. Ждет.
Лакшин приблизился к окну. Щели заклеены пожелтелой бумагой. Никто его не открывал, давным-давно. Балкон, с которого исчез убийца, виден прекрасно. Полотенце висит на веревке, наволочка.
«Ходил я, ходил, – написал Лакшин в записной книжке, – да ничего не выходил.
Ну, мало ли кто и где отворил окно в новогоднюю ночь. Отворил да и затворил. И чего я зациклился на этом окне, что надеюсь отыскать, кого? Свидетеля исчезновения я нашел, можно еще статейку тиснуть.
Я бы хотел понять, что там взаправду произошло. Мать этого воскресшего Мити определенно знает правду. Я чувствую. Галина Лацис. Вот была бы у нее другая фамилия, была бы она помягче.
Может быть, чердак?
А что чердак, я и сам не знаю. Был бы труп с пулей в голове, тогда понятно. Тогда и милиция бы сподобилась отправить сотрудника на чердак, проверить, не оттуда ли стреляли. Нет ли каких следов. Но не было никакого стрелка, разве что волшебная пуля».
Близок был Сергей Лакшин к разгадке, в двух шагах. Да поди догадайся сделать эти два шага, да хотя бы посмотреть в нужную сторону.
На чердак добросовестный журналист забирался, выглядывал из слухового окна, дышал холодным воздухом, старался забыть себя, не отвлекаться на собственные мысли: «Вера меня не любит, кого-то другого во мне видит, а я пытаюсь соответствовать, Канта взялся читать, боже мой, зачем мне Кант? Нет! Нет никакой Веры, и Канта нет, и меня нет, а есть только этот чердак и холодный воздух из всех щелей. И я знаю, что кто-то смотрел из этого окна, смотрел на этот балкон. Утро нового года. Дом спит. Выходит на балкон