в них до самых ушей. Для полноты костюма недоставало мужской рубахи. Жданка поскребла в затылке и через голову стянула свою.
– Грязная, – поморщилась прекрасная Илана.
– Сама больно чистая, – обиделась Жданка.
Да уж… Чистой себя Ланка считать никак не могла. Не мылись они почти три недели. Натянув Жданкину рубаху поверх штанов, которые пришлось подвязать под мышками, она плавно прошлась перед Варкой, повернулась, приглашая полюбоваться новым нарядом.
– Как я выгляжу?
– Изумительно, – чистосердечно восхитился Варка, – то, что надо!
Перед ним топталось бесформенное существо неопределенного пола и возраста. Грубая рубаха топорщилась во все стороны, драные штаны с торчащей из всех швов овечьей шерстью нелепо волочились по полу.
Ланка окинула себя взглядом и вдруг хихикнула, взглянула на Жданку и захохотала в голос. Варка решил было, что это снова истерика, но Ланка смеялась совершенно искренне. На Жданке под рубахой был надет корсаж от бального платья с огромным вырезом, украшенным линялыми атласными розами. Над розами торчали ключицы и костлявые плечики.
Подскочив к Ланке, Жданка присела в неуклюжем реверансе, Ланка сдержанно поклонилась, умело подражая манерам светского щеголя, и они запрыгали на пятачке между дверью и печкой, пытаясь изобразить модную в этом сезоне аллеманду. Ланка умела танцевать очень хорошо, Жданка не умела вовсе, но вертелась и кривлялась от души. Блестящий кавалер в стеганых штанах и изящная дама, похожая на потрепанный веник, ни с того ни с сего украшенный розочками.
Неожиданно для себя Варка согнулся в приступе дурацкого смеха. Дама, приподняв драную юбку, кокетливо перебирала босыми исцарапанными ногами. Кавалер, свободно вращавшийся внутри своей одежды, обращался с дамой учтиво, но холодно. Варка попытался напеть им мелодию, но не смог. Петь и смеяться одновременно не получалось. Сзади, с лежанки, тоже донесся короткий сухой смешок. Варка подозрительно покосился в ту сторону, но крайн не шевелился.
Неприбранные волосы полностью скрывали его лицо. Кто его знает, может, это в печке треснуло.
Фамка, открыв дверцу, мешала горячие угли. По лицу ее текли слезы. Она сама не знала, о чем плачет: о глупых детях, которые вопреки всему смеются и надеются на чудо, о своем сиротстве, о том, что чуда не будет, или о том, что кругом дождь, что весь мир ополчился против них и никто на свете им не поможет.
Глава 11
Она была права. Никаких чудес не произошло. Никто не явился, чтобы спасти их от нужды и голода, и крайн не воскрес после первой же дозы волшебного порошка. Он хворал долго и трудно. Лихорадка то отступала, то принималась терзать его с новой силой. Он таял, слабел, рана очистилась, но заживала медленно. Маковое молочко помогало плохо, и боль постоянно мучила его, лишая сна. Фамка понимала: будь у них для больного хоть что-нибудь получше, чем жидкая болтушка из той же каши, которую варили для всех, дело пошло бы на поправку.
Но все-таки он не умер, чаще открывал глаза, а изредка даже ронял два-три слова. Его вечной неутомимой собеседницей была Жданка. Усевшись у изголовья, она болтала обо всем на свете, рассказывала какие-то истории, обычно начинавшиеся словами «У нас под мостом был один такой…», или тихонько пела. Крайн против ее присутствия не возражал. Во всяком случае, в минуты просветления не гнал от себя и ни разу не обругал. Из хижины Жданка почти не выходила. Гулять босиком в открытом бальном платье по северному Пригорью в середине месяца чернотропа не смогла даже привычная ко всему нищенка с Болота.
На Фамкины плечи легло нехитрое хозяйство. Вода в поющих ручьях. Печка, давно поглотившая весь уголь и теперь жадно пожиравшая деревянный хлам из быстро пустеющего чулана. Постирать бинты, сменить под раненым травяную подстилку, сготовить жалкий обед, который никого не насыщал, но позволял не умереть с голоду.
Еду и немного дров добывали Варка, Ланка и Илка. Небольшие поленья и щепки таскали у дядьки Антона – так звали хозяина Починка-Верхнего, а хлеб насущный зарабатывали честным трудом. В первый же день дядька Антон, хмуро оглядев представшую перед ним оборванную троицу, заявил, что платит только за работу, а сколько народу ее будет делать, ему плевать. Варка не спорил. Это показалось ему справедливым. Выяснилось, что работать так отчаянно и самозабвенно, как в первые дни, когда он пытался усталостью прогнать черное горе, уже невозможно. Боль ушла внутрь и больше не душила его каждую минуту.
Он колол, Илка с Ланкой складывали, но к полудню колун сам вывалился из рук. Хорошо, по ноге не попал. Варка отполз в сторону и привалился спиной к поленнице. Илка остановился, выронил полено и некоторое время глазел на тяжко дышащего Варку, а потом шагнул вперед, медленно нагнулся и поднял валявшийся у чурбака колун. Варка зажмурился, ожидая, что тот засадит себе по ноге, но обошлось. Илка тюкнул по чурбаку и тюкал до тех пор, пока чурбак не раскололся. Колол он медленнее Варки, но все же работа шла. Теперь они могли меняться. Варка подумал, что Илке полегчало, но тот по-прежнему молчал и делал только то, к чему его принуждала Ланка.
На этот раз хозяин насыпал в Варкину шапку крупы-черняшки, в которой почему-то попадались красивые желтенькие камешки, прикрыл все это не очень толстым ломтем хлеба и сказал:
– Девку-то здесь оставьте. Чего ей туда-сюда мотаться.
Крайн как в воду глядел. Похоже, пригорские нравы были ему хорошо известны. Ланка съежилась.
– Какую девку? – переспросил Варка, озираясь. Честнейшие синие глаза выражали неподдельное изумление.
– Вот эту. – Корявый палец уперся в Ланку.
– Сам ты девка, – хриплым дискантом заявила Ланка. – Разуй глаза, дядя, парень я.
– Не груби старшим, – Варка осторожно треснул Ланку по затылку, – простите, хозяин. Это мой младший брат. Илларионом зовут.
– Ларка я. – Ланка шмыгнула носом, старательно вытерла его рукавом.
Хозяин Антон глядел с сомнением. Одинаково, по-мужски завязанные хвосты неопределенного белесого цвета, одинаково светлые глаза, одинаковый слой грязи на тощих голодных лицах, только один высокий, а другой едва ему по плечо.
– Нежный больно брат-то твой. Ручки беленькие.
– Так ведь младшенький, – ласково сказал Варка, – баловали его.
– Чего он привязался, – пробубнила под нос Ланка, ссутулившись и ковыряя землю тупым носком тяжелого ботинка, – пошли домой, жрать охота.
И они пошли, причем Ланка старательно горбилась и загребала ногами.
– Тебе бы в театре играть, – восхитился Варка, когда дядька Антон остался далеко позади.
– А я и играла, – гордо сообщила Ланка, – на балу у господина наместника в живых картинах.
– Кого?
– Белую лилию, символ невинности и красоты.
– Ха, – хмыкнул Варка, – оно и