Предварительная редактура:
"Гольдштейн показал, что Михоэлс проявлял повышенный интерес к личной жизни главы Советского правительства в Кремле. Такими сведениями у Михоэлса, как показал Гольдштейн, интересовались американские евреи".
Окончательная шлифовка, наведенная в МГБ (между прочим, сотрудником Шварцманом) на показания Гольдштейна:
"Михоэлс дал мне задание... подмечать все мелочи, не упускать из виду всех деталей взаимоотношения Светланы и Григория. "На основе вашей информации, — говорил Михоэлс, — мы сможем разработать правильный план действий и информировать наших друзей в США, поскольку они интересуются этими вопросами".
10 января 1948 года Абакумов кладет этот текст на стол Сталину. В тот же день Сталин отдает приказ о ликвидации человека, оказавшегося его личным врагом.
12 января личный враг погибает.
Ликвидация проведена тонко, под видом несчастного случая. Орудие тонко проведенного мероприятия — тяжелый грузовик.
СНИЗУ? СВЕРХУ?
Относительно "спокойный" период (если сравнивать с Большим террором) охвачен у Костырченко академически "строгим" заголовком: "Удаление евреев из культурно-идеологической сферы". Это чистки конца 40-х годов. В редакциях. В творческих союзах. В театрах, на киностудиях. В педагогике, философии, биологии, физике, экономической науке, юридической науке, исторической науке. В директорском корпусе промышленности.
Списки уволенных. Тихо. Вяло. Монотонно.
Один лейтмотив пронизывает мелодию выматывающей нотой. "Поток писем". Где бы ни затеялась кампания — да хоть в самом Главлите — полно охотников уличить цензоров в недостатке бдительности. Стоит подняться Хренникову на председательское место в Союзе композиторов — лавина сигналов в ЦК о его примиренчестве к евреям. Модель доноса: такой-то начальник "своевременно не реагировал на сигналы коммунистов о засоренности кадров" в таком-то министерстве. Не отсидишься: вытащат, выпотрошат.
Это что, глас народа? Антисемитизм масс? Природная черта русских?
Можно, конечно, приклеить и такой ярлык. Но невозможно не чувствовать, что права великая русская литература, убежденная, что никакого природного антисемитизма в русском народе нет. Антисемитизм зарождается где-то в межеумье, на полпути между "верхами" и "низами". Он эфемерен.
Хороша эфемерность! А поток доносов и сигналов "снизу", используемый "верхами" для поддержки антисемитских чисток, — разве не факт? Факт. Который Костырченко и объясняет. Это — заполнение вакуума. Иногда — откровенная дележка теплых мест, вроде атаки лысенковских шарлатанов в 1948 году. А вообще-то, шире. Народ чувствует подвижки, напирает, ищет. Еврейство -правила игры на данный цикл, точка отталкивания, опознавательная мета. Как прежде — социальное происхождение. Все может и вывернуться. Например: народ чует, что Молотов в опале, а Эренбург в чести (1952 год). Возникает максима: "Молотов — еврей, а Эренбург — русский".
Чем ниже социальный статус, тем страха меньше. И наоборот, чем выше, тем страха больше. И у тех, на кого поступают доносы, и у тех, к кому они поступают. Шапки горят на всех. Ну, скажем, обвиняют врачей, что угробили товарища Жданова. Чушь? Не совсем. Потому что врачи его... не то, что угробили, а... когда товарищ Жданов в санатории загибается от сердечного приступа, его лечащий врач "занимается рыбной ловлей". Кремлевская медицина по неизбежности несколько... халтурна. Потому что за каждым корифеем закреплено слишком много важных пациентов: некогда вникать. В результате правильный диагноз товарищу Жданову ставит мелкая сошка — Лидия Тимашук, и сообщает этот свой диагноз "куда следует" в жанре доноса на корифеев, вначале прошляпивших у больного приступ, а потом покрывших грех в ходе посмертного консилиума. И все они — будущие мученики "дела врачей": Виноградов, Зеленин, Этингер...
Кстати, само это "дело" закручивается почти случайно, "налетев" на летальный исход болезни, но не Жданова, а Щербакова, который умер то ли от собственной неосторожности, то ли от попущения медиков — за пять лет до того, как в 1950 году началась рутинная чистка во Втором Мединституте. Однако в 1950 году находится хват, догадывающийся выбить из арестованного профессора Этингера признание, что тот в свое время угробил-таки Щербакова "вредительским лечением"...
Тут Г.Костырченко дает разводку характеров, достойную внимания хорошего психолога (каковым он, между прочим, и является).
Два человека держат в руках признание Этингера. Два цепных пса режима: Абакумов и Рюмин. Очень разные.
Абакумов — не антисемит, это простецкий и беспрекословный исполнитель сталинских указаний, и впрямь — верный пес, приносящий к ногам хозяина ту дичь, которую тот хочет. Абакумову, в общем, без разницы, кого искоренять: "вооруженные отряды украинских националистов или еврейскую интеллектуальную элиту". Действует Абакумов прямолинейно и надежно, авантюр не выносит. А клеить Этингеру, уже задействованному в роли пропагандиста государства Израиль (каковым он и был), еще и убийство Щербакова — явная авантюра: соваться к Сталину с таким липовым компроматом Абакумов не решается.
Суется — Рюмин. Это и впрямь природный антисемит, и к тому же хват, склонный как раз к авантюрам.
Вопрос на засыпку: думаете, Этингер — главный его козырь?
Нет! Главный его козырь — Абакумов, на которого Рюмин и пишет донос, что тот-де "заглушил дело террориста Этингера, нанеся серьезный ущерб интересам государства".
Сталин, надо думать, видит насквозь и того, и другого. Ему их не надо даже стравливать — они сами готовы затравить один другого. Так что ситуация идеальна для диктатора. Сначала летит в тартарары Абакумов, и Рюмин получает шанс, а потом вождь народов велит убрать и "этого шибздика" (Костырко не упускает возможности подвести низкорослого Рюмина под комплекс неполноценности, как и Ежова).
Абакумов и Рюмин получают расстрел оба — их не спасает даже смерть вождя: там, наверху, слишком хорошо знают обоих.
Интересно, почему жало диктатуры на самом верху расщепляется? Мистика, что ли? Или закономерность: страх расщепляет любые души, и чем выше человек, тем ему страшнее?
А внизу что, нет страха? Есть. Страшно стронуть с места систему, отлаженную за годы войны (и за годы межвоенной "передышки", и вообще — за все советские годы, продиктованные стране эпохой мировых войн). Снизу — тоже инстинкт срабатывает: надо заполнить вакуум вакансии, но при этом не стронуть с места систему, выстроенную по законам военного времени и созданную для войны.
Все упирается в высшую точку, в последнюю инстанцию, в верховную фигуру, к ногам которой и сносят свои доклады Абакумов и Рюмин и на которую уповают миллионы "послушных винтиков", посылающих на имя вождя искренние письма.
Но этот-то человек, стоящий на самом верху, больше всех страшится стронуть систему. Потому что понимает (лучше всех, трезвее всех, яснее всех понимает): стронешь — костей не соберешь.
ПРОЩАЛЬНАЯ РЕПЛИКА
В конце 1952 года, в последний раз явившись на заседание Комитета "по премиям своего имени", Сталин неожиданно заявляет:
— У нас в ЦК антисемиты завелись. Это безобразие!
Оторопевшие члены Комитета, надо думать, относят эту реплику на счет знаменитого сталинского юмора. И не без оснований: известно, что время от времени вождь роняет фразы, достойные анналов; например: "Мы вам сильно надоели?" (Булгакову, который просится за границу), или: "Нашел время сидеть!" (о Рокоссовском, посаженном в тюрьму). Юмор у вождя большей частью кладбищенский, но его шуточки никогда не возникают на пустом месте. Хотя иной раз могут и озадачить простодушных слушателей.
В самом деле: в стране идет широчайшая антисемитская кампания, все это знают и видят, все с этим как бы свыклись (во всяком случае, в "ближнем кругу", где все понятно без слов), — как должны члены Комитета понимать то "безобразие", что в ЦК партии "завелись антисемиты"? Только как юмор?
В воспоминаниях Хрущева концы сведены по-серьезному: в узком кругу Сталин подстрекает людей к антисемитизму, но вынужден формально осуждать его как приверженец коммунистической доктрины и, так сказать, присягнувший Ленину интернационалист.
Это тоже верно. И тоже — не без оговорок. Доктрина действительно лежит в основе советской жизни и действительно вяжет простодушных антисемитов по рукам и ногам (вернее, по языкам). Книга Костырченко называется: "Тайная политика Сталина" — явная вынуждена маскироваться: слово "еврей" заменяют словом "сионист"; говоря о "засоренности рядов", никогда не уточняют, кем именно засорены ряды. Доктрина в тотальном обществе — вещь серьезная.