– Чудеса! – только и сказал Зимобор, глядя на Дивину, и сам не знал, что ему кажется большим чудом – ее лесное воспитание или ее красота.
У всех славян имелись предания о Лесе Праведном[27]. Они шли из той глухой, дремучей древности, когда лес был и единственной средой обитания человека, и защитой, и кормильцем, и главным божеством, тем и этим светом. Оттуда, из леса, приходило богатство – дичь, мех, дерево, мед, – там же можно было нарваться на смертельную опасность, попасть под падающее дерево, повстречать разъяренного зверя, завязнуть в болоте, просто заблудиться и пропасть. Оттуда выходили зимой стаи голодных волков под предводительством своего хромого хозяина-оборотня, туда же уходили души умерших предков, навеки растворяясь в чащобе, чтобы потом лишь шепотом листвы и мерцанием болотных огоньков давать о себе знать потомкам. Лес Праведный был воплощением дремучей чащи, общим предком, повелителем мира на грани того и этого света, как и сам лес, способным богато наградить или жестоко покарать. О нем рассказывали и то, что заблудившихся или уведенных из дома детей он собирает у себя, оберегает, учит, а потом возвращает, если родители сумеют их найти. Зимобор слышал об этом, но не думал, что когда-то ему удастся повидать девушку, воспитанную Лесом Праведным. Впрочем, из Радегоща до той дремучей чащи на грани было гораздо ближе, чем из Смоленска.
Из бани Зимобор вышел уже совсем другим человеком – в чистой рубашке, одолженной ему Зоричем, с мечом у дорогого пояса, с гривной на шее. Влажные волосы подсыхали и завивались на концах в крутые кольца, только башмаки пришлось пока оставить сушиться, но и без них сразу было видно, что перед вами не водяной, а вполне приличный парень хорошего рода.
В избе уже сидела мать Дивины, зелейница Елага. Вошла она, как видно, только что и едва успела поздороваться с Доморадом, а теперь сидела на лавке, устало уронив руки. Рядом на столе, на расстеленном большом платке, высилась целая груда увязанных в пучки разных трав. Дивина уже возилась, разбирая травы, в избе висел густой свежий запах земли, влаги и зелени.
Увидев Зимобора, Елага поднялась и поклонилась гостю. Зимобор отметил, что лицом мать и дочь совершенно не похожи, но в выражении глаз у них было что-то общее – какая-то тайна, скрытый намек на нечто важное.
– Здравствуй, матушка, извини, что незваны пришли! – Зимобор низко поклонился хозяйке. – Дочка твоя нас обласкала, накормила. Спасибо вам, не сказать какое огромное! Что бы мы делали без вас – ума не приложу, пропали бы в болоте совсем!
– Ведь сам не знаешь, какую правду сказал, – пропали бы, истинно так! – Елага улыбнулась разговорчивому парню. Его карие глаза смотрели ясно и весело, в его искренней благодарности не было ни капли лести, и даже она, опытная женщина, чувствовала такое тепло в груди, как будто вдруг явился ее собственный родной сын. – Ну, ладно, ужинать будем, – сказала хозяйка, снимая со стола платок и травы.
Дивина мельком улыбнулась и побежала к печи. Там уже был готов горшок, из которого доносился вкусный запах вареной рыбы. Вкусным теперь было решительно все, что съедобно, и жевать привыкли все, что жуется…
В придачу к похлебке из речной рыбы с теми же кореньями Елага каждому отрезала по маленькому кусочку хлеба, а Дивина потом заботливо собрала с доски все крошечки до самой маленькой.
– Тяжело вам приходилось тут? – расспрашивал женщин Зимобор.
– Еще бы не тяжело! – ответила Елага. – И теперь тяжело, а когда легче будет, только боги знают.
– Крепись, матушка, с этого лета гораздо лучше дела пойдут! Я ведь видел ваши зеленя на полях – хорошие зеленя, дружные! Дадут Велес и Макошь хороший урожай, из-за пирогов не увидите, кто напротив за столом сидит!
– Ох, тебе бы в волхвы-прорицатели пойти! – Елага снова улыбнулась. – Да, всходы есть, у нас хоть семенное зерно сохранилось, немного, но хоть есть чего посеять. В других местах и его поели, одни семена остались, лен, да репа, да капуста, да морковь. Лосих вот приспособились доить понемногу. А по улице идешь – тишина, ни коровка не замычит, ни овечка не заблеет… Собаки и те не лают – какие сбежали, какие подохли. В Утице, говорят, своих собак поели всех. У нас и в городе-то едва половина народу осталась. Там, на закатной стороне, за рощицей, у нас Дедово поле – много там новых могилок за два года приросло, целый край новый заняли. Тяжело людям живется, ох, тяжело… Будем репой, капустой, рыбой пробавляться. Каких-никаких мехов зимой набили…
– Ну, ну, это по нашей части! – Доморад оживился. – Мы ведь и масло привезли, и ячмень есть, и рыба, и мяса соленого тоже есть немного. У кого есть соболь – пусть несут, будем менять.
– Есть у мужиков и соболь. – Елага кивнула. – А все равно белокрыльник опять по осени будем копать… Дал бы теперь Стрибог дождей хороших – урожай бы получше. Опять кору сосновую будем мочить да тереть – все хлеб. Ну, ладно, отец, пойдем-ка я тебя в беседу провожу, устрою, тебе теперь лежать надо, вон губы все синие. Дивинка тебе питье заварит, принесет. Пойдем.
Доморад поднялся, зелейница по привычке подошла помочь ему и поддержать, но внезапно раздался какой-то стук. Все четверо огляделись. Стук раздавался где-то совсем близко, прямо посреди стола. Нож, которым Елага только что резала хлеб, нож с костяной рукоятью в виде птицы со сложенными крыльями, вдруг сам собой приподнялся над доской, встал стоймя и постукивал острием лезвия по столу, будто приплясывая. Словно маленький человечек, нож прошел до края стола, потом поднялся в воздух и завертелся. Люди следили за ним, застыв и едва дыша. Нож вертелся в воздухе все быстрее и быстрее, потом вдруг метнулся к Дивине, нацелившись острием ей в лицо, и она отскочила – молча, без крика, но с таким застывшим ужасом на лице, что Зимобор при виде этого немного опомнился.
Нож носился перед столом, как будто им водила невидимая рука. Теперь он выбрал своей целью Елагу: скользя туда-сюда, играя и словно дразня, запугивая, он приближался к зелейнице. Елага попятилась; губы ее шевельнулись, пальцы сжали край передника. Она смотрела на нож так, словно знала, в чем тут дело, но была бессильна.
Вдруг нож, оставив женщину, метнулся к Зимобору. Зимобор едва успел хотя бы заметить это – и внезапно нож оказался зажат в его собственной руке. Тело само сделало нужное движение. Его пальцы помнили прикосновение чьей-то чужой руки, твердой и холодной. В воздухе раздался странный звук – похожий на вскрик или всхлип, изданный сквозь зубы, как при сильной досаде.
– Поди прочь, сила нечистая, поди туда, где солнце не светит, роса не ложится, – именем Перуна гоню тебя в болото, на три сажени вглубь! – вдруг, как опомнившись, крикнула Елага и быстро, сорвав с пояса огниво, прочертила в воздухе перед собой громовой знак.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});