Читать интересную книгу Румбо - Георгий Злобо

— И масло есть, и карусель смазана, — уверенно улыбнулся Ефим Тимофеевич, — да только момент подходящий еще не настал.

— Так когда ж он настанет? — нервно поерзал Лёха, а Нерест покачал головой.

— Когда ты дрочить прекратишь, тогда и настанет! — свирепо откликнулся Ефим Тимофеевич, — Больно ломкое у тебя покрывало, дружочек! Больно шаткие сквозняки на твоей солидарной деревне. Лобзиком не прорежешь, надфилем не проточишь…

— Ладно, господа, хорош базарить… — 3оя дожевала смазанный кабачковой икрой батон, икнула.

— И правда: десятый час уже! — спохватился Лёха; вскочил, вынул из стенного шкафа ярко-синие ласты, протянул 3ое:

— Держи, это тебе! Примерь, не велики ли?

— Я сейчас не хочу, потом… — отстранено прошептала 3оя.

— Ну, как хочешь… — он разделся донага и помог раздеться Нересту.

Затем Нерест нагнулся, Лёха ввёл зонд и надел наушники.

— Папуль, можно конфетку? — 3оя коснулась языком большого пальца.

— Соси на здоровье… — прокряхтел Ефим Тимофеевич, расстегивая петли мундира.

— Нерест говорит: лиса убоится запаха, — взволнованным голосом сообщил Лёха, прислушиваясь, — и еще он говорит, что запах этот не добывается запросто, но не иначе как в муках душевных… и что любовь — то слово, которое открывает все двери. Я верю в любовь, да. Не в таком смысле, когда самец взбирается на самку, или крыса на колбасу, а в самом пронзительном, загадочном смысле… философском, я сказал бы… по особенному точном, но вместе с тем легкомысленном, странном, непредвзятом.

Лёха дернулся, умолк, и вскоре захрапел.

Нерест высвободил гениталии, встал по стойке смирно лицом на северо-запад и затрубил в два рожка.

3оя смеялась и хлопала в ладоши. Затем встала:

— Ну всё, ребят… большущее вам мерси за столь приятный вечер, и чмоки-чмоки, пока-пока…

— Как ты уже уходишь? — выпятил губы Ефим Тимофеевич.

— Пора, мой цыпленок… ждут меня труды праведные в Комнате Красной… Вы тут без меня не балуйтесь!

— Мы будем послушные! Возвращайся поскорей! — ответили хором Лёха и Ефим Тимофеевич, а Нерест выпустил газ.

— Так и ты: поигрался жизнью — и бросил. — молвил Ефим Тимофеевич вслед сомкнувшимся за девушкой створам, — Ладно, давай послушаем, что там наш клиент наговорил с утра.

Нерест раскрыл нотбук, отыскал нужный файл.

Из динамика послышался голоса Румбо.

Он говорил чуть с хрипотцой, посмеиваясь:

…Снилось, что в лесу. В красивом лесу: буйный лес такой, зелень ото всюду прёт, как в субтропиках. Запомнил деревья: высокие, раскидистые, с листьями, похожими на мятую фольгу. Или на ёлочные украшения… Там был пруд, или, скорее, ручей — на белом камне, напоминающем пемзу, сидел, свесив ноги в воду, даже по пояс свесившись. И тогда существо это ткнулось мне в руки, как тыкается щенок или котенок. Оно приплыло и стало тыкаться в меня — это был маленький дельфин без хвоста (там где хвост, была культя, ну, просто как у колбасы). Понял: бедняге совсем плохо от пресной воды. Надо срочно спасать, а то умрет. Взял его на руки, как ребенка, побежал из лесу к имению. Что за имение? Не очень ясно. Старая усадьба какая-то, чуть ли не замок — и мы арендуем его, похоже. Кругом природа грозная, красивая, зелень прёт. И берег моря, пляж с галькой. А в имении нашем есть бассейн с морской водой: мне туда надо. Но сначала в море решил искупать малыша — чтобы он оклемался немного. Но выпускать море насовсем не решался: штормило. Волны шлёпались, пена и брызги. Он такой слабый: ударит, смоет, разобьет о камни. Так что у самого берега окунул его, а он пищать стал, вырываться, и челюсти изогнул, укусил мне ладонь — неожиданно больно! Но в море не выпустил, только намочил его — и он изменился как-то, расцвел, что ли?… И форма поменялась: он перестал быть вытянутым, стал походить на краба без панциря, или на моллюска какого-то. Прибежал в имение, а уже вечер, и никак не вспомню, где бассейн с морской водой. Где-то на веранде, на первом уровне. Тороплюсь, распахиваю двери. Тёмные коридоры, высокие потолки, резные наличники. Некоторые двери опечатаны: так пломбы долой, рвусь вперед: малыш погибает. И попал в спальню к матери, а они с мужем спят уже: поздно. Одеялом накрыты с головой, бужу:

— Мама, мама! Где бассейн с морской водой?

Показала пальцем за угол; ну, потерпи еще немного. Прибегаю, а там уже не бассейн, а океанарий какой-то. Исследовательский центр, видимо. Круглые ванны с водою пенною, а в них гады морские плещутся. Осьминоги хищные, огромных размеров, и еще какая-то дрянь, сразу и не разобрать, что откуда и куда. Как же к ним моего дельфинчика? Сожрут, и жевать не будут.

Вот двое мужиков в зеленой форме. Спрошу их, что делать с малышом. Показываю, а они мне:

— Выброси ты его на хуй… это прилипало, паразит такой, навроде клеща…

И дельфин, смотрю, уже не дельфин давно, а твёрдый такой вроде как пряник, и маленькие щупальца сбоку. Да, клещ, только мёртвым прикидывается. И что же мне с ним теперь??

Просыпаюсь: грудь давит, плакать хочется. Зачем опять бросил её одну, зачем не приласкал, не приголубил? И что дальше — то ждет нас, когда разлучат нас хитрые нефтедоллары, когда болезни и старость подступят? Ты скажешь мне, милая?…

Спи, спи, родная, хорошая моя. Помнишь, звал тебя куколкой? Ты и сейчас — моя куколка.

Жалость к себе — вот паразит, которого советовали мне выбросить. Так или нет? Выходит, что так. Или же выбросить мне птичку мою хрупкую, лысенькую? Или же куколку пухлую, пукающую? Нет, не смогу, куда там…кишка тонка. Не перегрызть мне эту шею. Обмелела Москва-река: Аврора не пройдёт. А кривляться хватит уже, наверное: сколько можно? Играл в настоящих мужчин. Любовался собой как баба в зеркале.

Разница в восприятии огромна.

Один человек выходит на улицу, спокойно так, в старых тренировочных, и с мешком для мусора. И он может попить пиво с дворником, или разбить ему харю. Может на глазах у всех мыть губкой "Жигули", и магнитола будет петь ламбаду. А я так не могу. Не могу, не могу. Зато могу выйти вечером, трезвый, тихо подойти, проколоть ему ножом баллоны, и дальше пошагать как ни в чем ни бывало…

— Так, ну, достаточно, — Ефим Тимофеевич нажал клавишу Esc и аккуратно прикрыл нотбук, — пойдемте-ка сейчас на мясокомбинат, а услышанное по дороге обсудим.

— Как скажете, — отложил банку с икрой Лёха.

Нерест встал и задействовал механизм, раскрывающий двери.

Втроём они вышли на известняковую тропинку, терявшуюся в зарослях хвоща. Огромные насекомые сидели на хвоще. Ефим Тимофеевич брезгливо поморщился:

— Сколько раз просил вас навести здесь порядок… почему жуки эти, почему сколопендры?

Нерест затряс головой, а Лёха молвил:

— Они плодятся быстрее, чем мы ссым. Сладу с ними, в натуре, нету…

— Что за похабщина опять… знаешь что, Лёха, надоел ты мне… мне с тобою плохо! — Срифмовав таким макаром, Ефим Тимофеевич стал пританцовывать, словно не в силах противостоять распирающему ритму, а затем молвил:

— Все эти бесконечные мысли вслух… эти разговорчики беспонтовые… кто о чем… Лёха… одно имя чего стоит… красноречиво свидетельствует. Вот, ты, Нерест, другое дело. Ты — из благородных. Не простой мутант какой-нибудь. Ты — мутант без лица. Своего рода воплощение немого правосудия, хе-хе-хе… Эдакое усреднение. Грубая работа палача… а задумка-то была какая смелая. Я на кулачках с боксером, называется. Ну, как настроение теперь поменялось? Изменкой повеяло? Заблуждаетесь. Не на таких напали! Я — Куромот Куровормот Куровятный, и я желаю знать, куда двинуты мои батальоны! Я желаю напалма и радости. Во мне есть гордость, но это — гордость слепца. И мысли мои — в утешение. Слепцу в утешение. Старый слепец поднадрочил залупец… песня такая… И кто кого в итоге возненавидит? Кому бич, а кому — забрало? Кого взметнуло, а кого-то и забрало… Отчего у русских такой обычай: дарить своим женщинам холодильники? Или не греют их женщины? Отчего я плету эту чушь, вместо того, чтобы гибнуть на баррикадах? Куда там… чтобы выйти на баррикады, нужно быть отмороженным… нужно презирать смерть, а не заигрывать с ней, дроча пиписку. Нужно жадно вдыхать, и выдыхать — еще жаднее! Нужна молодость, сила, задор. И никаких наркотиков! Всё на трезвую, чистую, просветленную голову… до замирания сердца, по-настоящему: с булыжником на пулемёт. Слабо? А… вот и мне давно слабо. И я это чую. Но боюсь себе в этом признаться. Я б никогда не смог как он — барахтаться в Сиреневой Пыли. Я б сразу сдох от панического удушья. И при этом нагадил бы в штаны… А он — голый, с лестницей, бесстрашно преодолел шесть смертельных дистанций, включая растворение заживо… Смог бы ты хоть секунду существовать под таким прессом? Если задумываешься над этим — значит, сомневаешься. А раз сомневаешься — не сможешь. Так устроена жизнь: может — только не сомневающийся. Тот, у кого воля пряма как луч. Такими рождаются, понимаешь? Это специальная селекция. Ты можешь понимать это, но ты не можешь стать таким. Никакой компьютер не заменит хорошего удара в морду. И если ты вставляешь в человека хуй, помни, что этот человек тоже будет стремиться тебя выебать. Так устроена жизнь, дорогой мой Нерест. Нерест… какое звучное имя. Сразу чудится икра, вспоротые брюха рыб, чешуя на зубах, матросы… Ты матрос, Нерест?